Борьба с восемью главнейшими страстями

Борьба с восемью главнейшими страстями [3]

 23. Изображая борьбу с восемью главными страстями, будем описывать свойства их, указывать причины, и предлагать пригодные против них врачевства.

 Борьба с чревоугодием

 24. Первая, в какую следует нам вступить, борьба есть борьба с чревоугодием, или со страстию пресыщения.

 25. Касательно образа воздержания в пище, или постничества, не может быть постановлено одинаковое для всех правило, потому что не у всех тел одинакова крепость, добродетель же сия соблюдается не одною силою души, но должна соразмеряться и с силою тела. Не для всех возможно соблюдать пост по неделям; некоторые не могут быть без принятия пищи более трех или двух дней, а иным трудно пробыть без пищи до заката солнца. Не для всех также питательны овощи, или зелия, или сухой хлеб. Еще — иному для насыщения нужно два фунта, а другой чувствует тягость, если съест фунт или полфунта. Но все воздержники должны иметь одну цель, чтобы, принимая пищу по мере способности, не вдаваться в пресыщение. Ибо не только качество пищи, но и количество расслабляет душу, возжигая в ней вредоносный, греховный огонь.

 26. Какими бы яствами ни было насыщаемо чрево, от этого зарождаются семена похоти плотской, и ум, подавленный бременем яств, не бывает уже силен добре править кормилом рассуждения. Не одно чрезмерное употребление вина опьяняет ум, но и излишество всяких яств обыкновенно делает его шатким и колеблющимся и лишает чистых и непорочных помышлений. Для содомлян причиною их развращения и погибели было не одно пьянство, но и пресыщение чрева. Слушай, как Господь чрез пророка укоряет Иерусалим: Отчего согрешила сестра твоя Содома, если не оттого, что ела хлеб свой до сыта и пресыщения? (ср.: Иез. 16, 49). Поелику чрез такое насыщение хлебом они разжжены были неугасимым жаром похоти плотской, то по суду Божию были с неба пожжены серным огнем. Если таким образом их одна чрезмерность в употреблении хлеба по страсти пресыщения низвергла в стремнинную пропасть развращения, то что сказать о тех, которые, при цветущем здоровье тела, позволяют себе есть мяса и пить вино в непомерном количестве, употребляя их не сколько требует немощь, а сколько внушает самоугодливое похотение.

 27. Святые отцы мерою воздержания в пище положили то, чтоб пищу, которую принимать заставляет нас необходимость поддерживать жизнь тела, переставали мы вкушать, когда еще хочется есть. Судя по сему и немощный телом может являть добродетель воздержания в совершенстве наравне с крепкими и здоровыми, если силою воли будет обуздывать пожелания яств, когда сего не требует бренность плоти. Ибо и Апостол говорит: Попечения о плоти не превращайте в похоти (Рим. 13, 14). Он не совсем запретил иметь попечение о теле, а не велел только, чтоб это делалось по похоти, — похотливую заботу о плоти отъял, а разумного, необходимого для жизни содержания ее не исключил; запретил первое, чтоб чрез поблажку плоти не низпали мы до пагубных дел похотливых, а дозволил второе, чтоб тело, будучи расстроено неразумною строгостию, не оказалось бессильным к исполнению духовных наших занятий и трудов.

 28. Итак, мера воздержания должна быть определяема судом совести каждого. Всякий должен назначить себе настолько воздерживаться, сколько требует сего брань плотского восстания. Посты, уставом определенные, всеконечно должно соблюдать; но если после них не будет соблюдаема воздержность в употреблении пищи, то соблюдение их не доведет до совершенной чистоты. Голодание в продолжительные посты будет иметь плодом только временное в ту пору изнеможение и истомление тела, а не чистоту целомудрия, если вслед за тем пойдет насыщение тела вдоволь, так как чистота души неразрывно связана с голоданием чрева. Не имеют постоянной чистоты целомудрия, кто не довольствуется тем, чтобы держать постоянную ровность воздержания. Строгие посты, если за ними последует излишнее послабление себе в пище, бывают ни во что, и плод их скоро вытесняется страстию чревоугодия. Почему лучше разумное с умеренностию подкрепление себя пищею каждый день, нежели по временам долгий и крайне строгий пост. Неумеренное неядение умеет не только колебать постоянство и твердость души, но и совершение молитв делать безжизненным по причине изнеможения тела.

 29. Для сохранения чистоты души и тела недостаточно одного воздержания в пище, если к сему не будут присоединены и прочие добродетели душевные. Так, перво‑наперво надо научиться смирению чрез добродетель послушания, сокрушение сердца и утомление тела. Денег не только имения должно избегать, но и самое желание их с корнем исторгать. Ибо не довольно не иметь их, — что большею частию бывает и по необходимости, — но не должно допускать самого желания иметь их, если б случайно они были предложены. Надобно ярость гнева подавлять, отяжеление печали преодолевать, суетную славу презирать, высокомерие гордости попирать, а также и ума непостоянные и шатательные туда и сюда отбегания обуздывать непрестанным памятованием о Боге. Всякий раз надобно нам возвращать сердце наше от парительного блуждания к созерцанию Бога, как только лукавый враг, покушаясь отвлечь ум наш от сего созерцания, вкрадется в тайники сердца.

 30. Тот никогда не может подавить возбуждений похоти, когда она загорится, кто не силен бывает обуздать позывов чревоугодия. Чистота внутреннего человека распознается по совершенству сей добродетели. Ибо никак не поверишь, чтобы мог поспорить в борьбе с сильнейшими соперниками тот, кого видишь преодолеваемым слабейшими в легкой схватке.

 31. Итак, первою нам надо попрать похоть чревоугодия и ум свой утончить не только постами, но и бдениями, а также чтением и непрестанным сокрушением сердца при воспоминании обо всем, чем прельщены или побеждены были, то стеня при чувстве ужаса от множества грехов, то горя желанием совершенства и чистоты. И до того надо его довесть, чтобы он, будучи занят и как бы поглощен такими подвижническими трудами и помышлениями, самое подкрепление себя пищею почитал не столько дозволенным предметом удовольствия, сколько бременем, наложенным в виде наказания, и приступал к нему более как к неизбежно необходимому для тела, нежели сколько как к желательному для души. Если будем себя постоянно держать в таком духовном попечении и сокрушении, то скоро укротим похотливость плоти, доходящую до крайнего неистовства при подогревании ее яствами, и притупим пагубные жала ее. Так можем мы, при обилии слез и непрерывности плача сердечного, угашать пещь тела нашего, царем вавилонским, то есть диаволом, в нас возжигаемую чрез подстроение нам случаев ко грехам и возбуждению страстей, коими тогда мы, подобно прибавке нефти и смолы в печь, сильнее разгораемся (на непотребное); пока благодатию Божиею, чрез веяние ее духа росного в сердцах наших, совсем не будет потушено в нас пламя похоти плотской. И вот наше первое состязание — желанием совершенства погашать похоть пространнопитания и чревоугодия! Чего ради не только излишних яств желание надо подавлять созерцанием добродетелей, но и необходимую для естества нашего пищу, как неблагоприятную целомудрию, принимать не без заботливой осторожности сердечной. И течение нашей жизни должно установить таким образом, чтобы ни в какое время не отвлекаться от духовных занятий, разве только когда слабость тела побудит снизойти к необходимому о нем попечению. Но и когда, более удовлетворяя потребности жизни, нежели рабствуя вожделению души, подчиняемся этой необходимости, должны как можно скорее спешить оставлять то, как дело, отвлекающее нас от спасительных занятий. И во время самого принятия пищи не надо отставать от сих занятий. Ибо мы никак не можем отклониться от услаждения предлежащими яствами, если душа, приковав внимание к Божественному созерцанию, не будет услаждаться в то же время паче любовию к добродетелям и красотою вещей необходимых. Да и вообще все настоящее начинает быть презираемо, как тленное, когда кто держит взор ума неотлучно прикованным к благам нетленным и вечным, еще во время пребывания в теле вкушая уже сердцем блаженство жизни будущей.

 32. Победив таким настроением похоть чревоугодия и пространнопитания, как не рабы уже плоти, мы будем признаны достойными вступить и в высшие противоборства — сразиться с нечистыми силами, которые обыкновенно вступают лично в борьбу только уже с победителями. Таким образом, подавление плотских вожделений оказывается неким солиднейшим основанием всех браней. Не победив своей плоти, никто не может законно сражаться; а кто незаконно сражается, не венчается.

 33. Хочешь ли слышать истинного борца Христова, сражающегося по законному правилу ратоборства? Внимай. Я, — говорит он, — бегу
не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух; но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным (1 Кор. 9, 26–27). Видишь, как он в себе самом, то есть в плоти своей, как на твердейшем некоем основании, установил главное дело ратоборства и весь успех борьбы совместил в одном измождении плоти и покорении тела своего? Я, говорит, бегу не так, как на неверное. Не течет на неверное тот, кто, созерцая небесный Иерусалим, имеет в нем неподвижную мету, к коей ему должно неуклонно направлять скорое течение сердца своего. Не течет на неверное тот, кто, забывая заднее, простирается в преднее, стремясь к предназначенной почести вышнего звания Божия о Христе Иисусе (Флп. 3, 13–14), куда устремляя всегда взор ума своего и куда спеша со всею готовностию сердца своего, с уверенностию взы-вает: подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил (2 Тим. 4, 7). И поелику сознавал, как неутомимо, с живейшим по всей совести рвением, тек в след благовоние мастей Христовых (см.: Песн. 1, 2–3), и умерщвлением плоти успешно одержал победу в духовном ратоборстве, то с несомненным упованием наводит, говоря: А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный (2 Тим.  4, 8). А чтобы и нам открыть подобную надежду воздаяния, если в подвиге того же течения будем подражать ему, прибавил:  и не только, но и всем возлюбившим явление Его, провозглашая, что в день суда и мы соделаемся причастными его венцу, если, любя пришествие Христово, — не только в коем Он явится и для нехотящих, но особенно то, в коем Он всегда сшествует святым душам, — одержим победу в ратоборстве чрез умерщвление плоти. О сем последнем пришествии Господь говорит в Евангелии: Мы
(Аз и Отец Мой) придем к нему и обитель у него сотворим (Ин. 14, 23). И еще: се стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною (Откр. 3, 20).

 34. Впрочем, Апостол не один только подвиг течения, совершенный им, описывает, говоря: бегу не так, как на неверное [что в особенности относится к устремлению ума и горячности духа его, коими он со всем жаром последовал Христу, с Невестою воспевая: Влеки меня, мы побежим за тобою (Песн. 1, 3); и еще: к тебе душа моя прилепилась (Пс. 62, 9)]; но свидетельствует, что он и в другом еще роде ратоборства одержал победу, когда говорит: бьюсь не так, чтобы только бить, но умерщвляю тело мое и порабощаю, что,  собственно, относится к преболезненным трудам воздержания, к телесному пощению и измождению плоти. Тут он представляет себя бодренным неким борцом со своею плотию, обозначая, что не напрасно давал ей удары воздержания, но что чрез умерщвление своего тела успел стяжать торжество победы — когда, укротив его бичами воздержания и измождив ударами пощения, доставил духу-победителю венец бессмертия и пальму нетления. Видишь законный порядок ратоборства, усматриваешь исход духовных состязаний — как борец Христов, одержав победу над бунтовщицею — плотию, и повергши ее некако под ноги свои, как великий триумфатор, везется на победной колеснице?! Не на неверное течет он, так как уверен, что скоро внидет во святый град, небесный Иерусалим. Тако подвизается в постах, то есть в умерщвлении плоти, не яко воздух бияй, то есть не яко напрасно дающий удары воздержания, потому что он ими не пустой воздух, но духов злобы, вращающихся в нем, поражал чрез умерщвление своего тела. Ибо кто говорит: Так, чтобы только бить воздух, тот дает разуметь, что не пустой и не порожний воздух поражает, но вместе и неких сущих в нем. Поелику он, преодолев эти роды браней (то есть с телом), снова выступал, теперь украшенный многими победными венцами, то естественно стал подвергаться нападениям сильнейших врагов и, восторжествовав над первыми из них завистниками, в благонадежии начал возглашать: наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф. 6, 12).

 35. Для борца Христова, пока он в теле, никогда не оскудевают случаи к получению пальм за ратоборство; но чем более возвышается он успехами своих побед, тем более сильный ряд ратоборств предлежит ему. Ибо после того, как победит он и покорит себе плоть свою, какие толпы супостатов, какие полчища врагов восстают против сего победоносного воина Христова, быв раздражены его победами! Это, чтоб воин Христов, нежась покоем мира, не стал забывать о славных боях своего ратоборства и, опустившись от бездействия, в чувстве безопасности от врагов, не потерял охоты и мужества оказывать победные доблести, достойные высших наград. Итак, если, не умаляясь, а возрастая в силе и мужестве, желаем достигнуть высших победных триумфов, то и нам следует в том же порядке проходить бранные подвиги и сначала совершить то, в силу чего можем с Апостолом говорить: бьюсь не так, чтобы только бить; усмиряю и порабощаю тело мое, — а потом, когда возьмем верх в этом бое, вступить и в такой, по успехе в коем могли бы мы опять с Апостолом говорить: наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Ибо с этими мы никаким образом иначе вступить в ратоборство не можем, как после победы над плотию, и никогда не удостоимся мы испытать борьбу с духами, если все будем низлагаемы в борьбе с плотию и поражаемы в состязании с чревом. И по справедливости будет нам сказано от Апостола с укором: вас постигло не иное, как искушение человеческое (1 Кор. 10, 13).

 36. Монах, желающий достигнуть подвига внутренних браней, пусть наперед такую назначит себе и держит предосторожность, чтоб прежде уставом определенного и для всех общего часа подкрепления себя пищею, и притом вне трапезы, отнюдь не позволять себе принять что-нибудь из пищи или пития, какая бы приятность и сладость их ни манила к тому. Но и по окончании трапезы да не попускает он себе дерзнуть на нечто подобное, хотя бы то в малейшей малости. Равно должно ему строго соблюдать время и меру сна, как уставом положено. И этого рода похотения с таким же рвением надобно отсекать, с каким должны мы отсекать движения блудной страсти. Ибо кто не мог подавить излишние пожелания чрева, тот как сможет погасить разжжение плотского вожделения? И кто не мог укротить страсти явные и малые, тот как возможет победить тайные, проторгающиеся без всяких свидетелей?

 37. Не внешнего врага надобно нам бояться: враг наш заключен в нас самих. Почему и ведется в нас непрестанно внутренняя вой-на. Одержи мы в ней победу — и все внешние брани сделаются ничтожными, и все станет у воина Христова мирно и все ему покорно. Нечего будет нам бояться врага совне, когда то, что есть внутри нас, быв побеждено, покорится духу. Не должны мы верить, что нам для совершенства сердца и чистоты тела может быть достаточен один тот пост, который состоит в воздержании от видимых яств. Нет, к сему должно присовокупить еще и пост души. Ибо и она имеет свои вредные яства, от коих, отучнев, впадает в обрывы сладострастия и без обилия телесного питания. Осуждение ее есть пища, и притом преприятная. Гнев также ее есть пища, хотя не так легкая, а подчас вредная и даже смертоносная. Зависть есть пища души, ядовито повреждающая ее соки и непрестанно мучащая ее, несчастную, счастливыми успехами других. Тщеславие ее есть пища, которая на время услаждает ее приятным вкушением, а после делает пустою, обнаженною и лишенною всякой добродетели и оставляет бесплодною и неспособною приносить плоды духовные — и, следовательно, не только лишает воздаяния за безмерные труды, но и привлекает большие наказания. Всякое похотствование и блуждание сердца непостоянного есть некое пасение души на своего рода пастбище, питающее ее вредными яствами, небесного же хлеба и твердой пищи делающее непричастною. Почему, в святом пощении нашем удерживаясь от всего этого, сколько сил есть, мы соделаем целесообразным и благоплодным соблюдение телесного поста. Ибо утруждение плоти, быв соединено с сокрушением духа, представит приятнейшую Богу жертву и устроит достойное Его святости обиталище в чистых и благоукрашенных сокровенностях сердца. Но если, постясь телесно, мы будем опутываться пагубнейшими страстями душевными, то никакой не принесет нам пользы измождение плоти, когда при этом оскверненными остаемся в драгоценнейшей нашей части, когда то есть мы бываем неисправны тою частию нашего естества, которая, собственно, соделывается жилищем Святого Духа. Ибо не плоть тленная, а сердце чистое соделывается обиталищем Богу и храмом Духа Святого. Итак, надлежит нам, когда постится внешний наш человек, и внутреннего удерживать от вредных вкушений. Его особенно представлять чистым Богу, чтоб сподобиться принять в себя посетителем Христа, увещевает святой Апостол, когда говорит: во внутреннем человеке верою вселиться Христу в сердца ваши (Еф. 3, 16–17).

 38. Пищу надо избирать такую, которая бы умеряла, а отнюдь не возбуждала жар похоти плотской и притом была удобоприобретаема и сообразна с общим обычаем и употреблением братий. Чревоугодие проявляется в трех видах: один побуждает упреждать уставом определенный час принятия пищи; другой любит насыщать и переполнять чрево пищею, какого бы рода она ни была; третий удовлетворяется лишь приятнейшими и изысканнейшими яствами. Почему против него монах должен соблюдать троякое правило: во‑первых, ожидать уставного времени разрешения на пищу; потом, не поблажать пресыщению; в третьих, довольствоваться простою какою-нибудь и дешевою пищею. А что в сем отношении допускается несообразного с общим обычаем и употреблением, того древнейшее предание отцов не одобряет как оскверненного суетностию, тщеславием и хвастливостию. И мы никого не видели из тех, кои отличались даром ведения и рассуждения, и никого не знали из тех, коих благодать Божия выставила вперед, как блистательнейшие светила, для подражания, которые бы воздерживались от вкушения хлеба, почитаемого простым и не ценным. И, наоборот, никогда не видали мы, чтоб кто-нибудь из тех, которые употребляли только зелень, овощи и древесные плоды, имелся в числе опытнейших мужей или сподоблялся благодати рассуждения и ведения.

 39. Дела любви должно предпочитать посту. Этому научились мы у египетских отцов. Ибо когда мы, желая узнать правила сих старцев, пришли из Сирии в Египет, то нас принимали там с изумительно живым радушием сердечным и, куда бы мы ни проходили, нигде для успокоения нас не стеснялись соблюдением определенного уставом часа для принятия пищи, как мы обвыкли видеть в монастырях Палестинских, но везде разрешали на пищу прежде того, кроме только среды и пятка. Один из старцев, когда мы спросили его, почему у них так свободно мимоходится правило каждодневного поста, ответил нам: «Пост всегда со мною, вас же я не могу удержать с собою навсегда. Притом хотя пост многополезен и всегда нужен, но он составляет жертву произвольную; исполнение же дела любви есть неотложимое требование заповеди. Итак, принимая в вас Христа, я должен напитать Его. Когда же провожу вас, тогда сделанное ради Него снисхождение могу вознаградить строжайшим постом. Можете ли заставить сынов чертога брачного поститься, кода с ними жених? Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни
(Лк. 5, 34–35).

 40. Крайности, как говорят святые отцы, с той и другой стороны равно вредны — и излишество поста, и пресыщение чрева. Знаем мы некоторых, которые, не быв побеждены чревоугодием, низложены были безмерным постом и впали в ту же страсть чревоугодия по причине слабости, происшедшей от чрезмерного поста.

 41. Нам надобно заботиться как о том, чтобы по желанию плотского удовольствия не принимать пищи прежде назначенного времени или сверх меры, так и о том, чтоб употреблять ее в назначенный час, хотя бы и не хотелось, потому что и чрезмерное желание плотского удовольствия, и отвращение от пищи возбуждаются врагом нашим. Притом неумеренное воздержание вреднее пресыщения, потому что от последнего, в силу раскаяния, можно перейти к правильному действованию, а от первого нельзя.

 42. О том, как пройти между обеими крайностями, соблюдая разумную мерность, прежние отцы наши часто рассуждали, и всем родам пищи предпочли хлеб и мерою употребления его, — два небольшие хлебца весом около фунта.

 43. Общее правило умеренности воздержания состоит в том, чтобы каждый сообразно с силами, состоянием тела и возрастом столько пищи вкушал, сколько нужно для поддержания здоровья тела, а не сколько требует желание насыщения. Кто не соблюдает одинаковой меры, но то постится чрезмерно, то пресыщается, тот вредит как молитве, так и целомудрию: молитве — потому что от неядения не может быть бодрым в молитве, клонясь от бессилия ко сну; а целомудрию — потому что тот огнь плотской похоти, который возжигается от чрезмерного употребления пищи, продолжает действовать и во время строгого поста.

 44. Мерное употребление пищи, по мнению отцов, состоит в ежедневном употреблении такого количества пищи, чтобы после вкушения ее еще чувствовался голод. Такая мера сохранит душу и тело в одинаковом состоянии и не попустит человека вдаваться ни в чрезмерный пост, расслабляющий тело, ни в пресыщение, подавляющее дух.

 45. Предлагаем еще одно спасительное наставление блаженного Макария, чтоб книгу нашу о постах и воздержании назидательно заключить мнением такого мужа. Он говорит, что монах так разумно должен вести дело пощения, как бы имел пребыть в теле сто лет, и так обуздывать душевные движения — забывать обиды, отревать печаль, ни во что ставить скорби и потери, — как могущий умереть каждый день. Этим советуется в отношении к первому, то есть посту, душеполезное благоразумие, которое бы заставляло монаха шествовать всегда путем ровной строгости в воздержании, не позволяя ему, в случае даже изнеможения тела, переходить от строгости к излишеству, а в отношении ко второму, то есть обузданию движений душевных, спасительное великодушие, которое было бы сильно не только презирать то, что кажется благополучным в мире сем, но и пребывать несокрушимым несчастиями и скорбями и пренебрегать ими, как ничтожными, туда имея постоянно устремленным взор ума своего, куда каждый день и каждую минуту чает быть позванным.

 Борьба с духом блуда

 46. Вторая у нас, по преданию отцов, борьба есть с духом блуда, — борьба паче других долгая, всегдашняя и весьма немногими начисто препобежденная, брань лютая, которая начинает бороть с первого возраста зрелости — и не престает прежде препобеждения прочих страстей. Поелику восстание здесь бывает двоякое, двояким вооруженное оружием к борьбе, то и противостоять ему надобно тоже с двояким оружием в руках. Недостаточно одного телесного поста к стяжанию совершенной чистоты целомудрия; его превосходить должны покаянное сокрушение духа и неотступная молитва против этого нечистейшего духа, потом непрестанное поучение в Писаниях в соединении с умным деланием, также труд телесный и рукоделие, удерживающее сердце от блуждания и возвращающее его в себя, паче же всего глубокое истинное смирение, без которого ни над какою страстию никогда не может быть приобретена победа.

 47. Препобеждение этой страсти обуславливается совершенным очищением сердца, из которого, по слову Господа, источается яд этой болести. Ибо из сердца, — говорит Он,  — исходят злые помыслы… прелюбодеяния, любодеяния и проч. (Мф. 15, 19). Итак, прежде надо очистить то, откуда исходит источник жизни и смерти, как говорит Соломон: больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни (Притч. 4, 23), ибо плоть покорствует его произволению и власти. Закону постнического скуднопитания всеконечно должно следовать со всем усердием, чтоб обилием яств насыщенная плоть, воспротивясь велениям души, в буйстве не низвергла долу правителя своего — духа. Но, если мы всю суть своего дела совместим в одном измождении тела, не постничествуя в то же время душою от прочих страстей и не занимая ее ни поучением в Божественном, ни другими духовными деланиями, то никак не возможем востечь на самый верх истинной чистоты, потому что в таком случае то, что в нас есть господственное, будет осквернять наше тело, хотя бы оно было чисто. Итак, нам должно, по указанию Господа, прежде очистить внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их (Мф. 23, 26).

 48. Прочие страсти обыкновенно очищаются, кроме прочего, и обращением с людьми и каждодневными с ними занятиями и делами и некако врачуются самою неприятностию и досадою по причине падения в них. Так, например, порывы гнева, оскорбления, нетерпеливости кроме сердечного поучения и бодренного внимания врачуются и посещением братий и частым вызыванием сих страстей. Так как они, будучи при сем раздражаемы, чаще обнаруживаются, то чаще и обличаются, и скорее потому уврачевываются. Но эта болесть, при измождении тела и сокрушении сердца, имеет нужду также в уединении и удалении от людей, чтоб, имея таким образом отклоненными поводы к пагубному лихорадочному разжжению ее, прийти скорее в состояние совершенного оздравления. Как для больных какою-либо болезнию полезно бывает, чтоб вредные для них яства и на глаза им не были приносимы, дабы при взгляде на них не родилось у них смертоносное желание, так и к прогнанию этой особенно болести (похотливости) много очень способствуют безмолвие и уединение, чтобы больная душа, не будучи вызываема вне разными лицами и вещами, свободнее восходила к чистейшему умному созерцанию и чрез то удобнее могла с корнем исторгать заразительное возбуждение похотения.

 49. Иное дело быть воздержным, и иное —  чистым, пришедшим в невозмутимое состояние целомудренной непорочности и девственной невинности. Такая добродетель приписывается одним девственникам и девственницам душою и телом, какими признаются, например, в Новом Завете оба Иоанна (Предтеча и Евангелист), а в Ветхом — Илия, Иеремия, Даниил. На их степени стоящими не несправедливо почесть и тех, кои, по падении, долгими подвижническими трудами и ревностным взысканием потерянного достигли до подобного им состояния чистоты и непорочности душевной и телесной и жало плоти чувствуют не столько по нападению срамной похотливости, сколько по движению лишь естества. И вот такого-то состояния, говорим мы, крайне трудно достигнуть среди многолюдства — даже и не невозможно ли? — что, впрочем, всякий пусть не чает узнать из нашего рассуждения, а сам пусть доищется до сего чрез испытание своей совести. Мы не сомневаемся, что есть очень много воздержных, которые нападение плоти, редко ли или каждодневно ими испытываемое, прогоняют и подавляют то страхом геенны, то желанием Царства Небесного. Относительно их старцы полагают, что, хотя они могут не быть совсем расстроены и побеждены страстными раздражениями, нельзя, однако ж, им быть безопасными от нападений и совсем неуязвимыми. Ибо тому, кто находится в положении борющегося, хотя он и часто побеждает и одолевает противника, неизбежно иногда и самому испытывать тревогу и уязвление.

 50. Если по сердцу нам с Апостолом законно подвизаться подвигом духовным (см.: 2 Тим. 2, 5), то не на свои силы (потому что человеческие усилия не сильны это совершить), но на помощь Господа надеясь, положим со всем рвением побеждать этого нечистейшего духа. Ибо до тех пор эта страсть не перестанет оспаривать у души победу, пока она (душа) не сознает, что успешно вести такую борьбу выше ее сил и что она своими трудами и своим усилием никак не может одержать победу, если не будет подкреплена помощию и заступлением Господа.

 51. И действительно, если всякий успех в добродетели есть дело благодати Господа и преодоление всякой страсти есть Его победа, то преимущественно это дело (то есть стяжание чистоты и преодоление похотной страсти) есть особенная благодать и дар, как подтверждается мнениями святых отцов и опытами очищения от сей страсти, по свидетельству тех, кои сподобились стяжать его. Ибо не чувствовать жала плоти есть некоторым образом то же, что, пребывая в теле, выйти из плоти, облекаясь плотию, быть вне естества. И потому невозможно человеку на своих, так скажу, крыльях возлететь на такую небесную высоту совершенства, если благодать Господня даром чистоты не извлечет его из тины земной. Ибо люди плотяные никакою добродетелию так близко не уподобля-ются небесным Ангелам в подражании их жизни, как стяжанием благодати чистоты, чрез которую они, еще продолжая жить на земле, имеют, по Апостолу, жительство на небесах
(Флп. 3, 20) и здесь, в бренной плоти, обладают уже тем, что обещается святым в будущей жизни, по отложении тленной плоти.

 52. Слушай, что говорит Апостол: все подвижники воздерживаются от всего (1 Кор. 9, 25). Он выставляет подвизающегося на ристалищах в образец нам в духовном нашем подвижничестве. Тот, для успеха в состязаниях, не только от всякой запрещенной пищи, пьянства и нетрезвости воздерживается, но и от бездействия, праздности и лености, стараясь постоянным упражнением и вниканием в дело и силы свои развить, и уменье приобрести; он оставляет всякую заботу и печаль о делах житейских и супружеских, одною томя себя заботою: как бы возыметь успех и получить победный венец; особенно же он заботится хранить себя чистым от осквернения плотского, чтоб даже и во сне как-нибудь не обольститься срамными грезами и чрез то не умалить силы, приобретенной долгим временем и немалою заботою. Тут видишь ты все, что надлежит делать и духовному подвижнику; видишь и то, что для успеха в духовном твоем делании и тебе предлежит преимущественно хранить чистоту и целомудрие. Ибо если там, в мирских внешних состязаниях о венцах тленных, так необходима чистота, то сколь безмерно необходимее она в нашем духовном внутреннем стремлении к венцам небесным? У нас требуется не внешняя только чистота от плотского греха или невольного осквернения, но наипаче и внутренняя чистота мысли и чувства. Нам надлежит всяким хранением блюсти чистыми самые сокровенности сердца. Что те (ристалищные состязатели) желают иметь только телесно, тем мы должны обладать в глубинах совести, в коей подвигоположник наш Господь зрит до малейших черт все движения нашего произволения. Надлежит убо нам тому, что боимся сделать открыто, не допускать возникнуть внутри неосторожным помышлением и, что стыдимся обнаружить пред людьми, тем не оскверняться и тайным в сердце согласием. Ибо хотя это и может укрыться от людей, но не может утаиться от Ангелов и Самого всемогущего Бога, от Которого не сокрыты никакие тайны.

 53. Признаком и мерою совершенства стяжанной чистоты можно поставить то, если у нас, когда отдыхаем или разнеживаемся в глубоком сне, не возникает никакого обольстительного образа или если возникает какой, то не силен бывает возбудить никаких движений похотных. Ибо такое движение, хотя не вменяется в полную вину в грехе, однако ж служит верным признаком, что душа еще не достигла совершенства, и показывает, что страсть еще не дочиста исторгнута, когда мечтательные образы успевают производить такого рода наругание.

 54. Качество помыслов, которое среди развлечений дня не совсем тщательно охраняется, обнаруживается во время ночного покоя; и потому, когда случилось сказанное наругание, то в этом не сон должно почитать виновным, а нехранение внимания в предшествующее время и видеть в сем обнаружение скрывающейся внутри болести, которую ночной час не породил впервые (как не бывшую прежде), а только, скрытую во внутренних фибрах души, вывел на поверхность кожи во время подкрепления тела сном, обнаруживая внутренний лихорадочный жар страсти, который сами мы возожгли, питаясь в продолжение всего дня недобрыми помыслами. Так и телесные болезни не в то время порождаются, в какое видимо обнаруживаются, но наживаются в предшествующее тому время, когда кто, без осторожности питаясь всякою вредною для здоровья пищею, собирает в себя болезнеродные соки.

 55. Се и Сам Бог, Творец и Создатель всего рода человеческого, зная лучше всех природу творения Своего, туда направляет врачевание, откуда главным образом исходят причины страстной болести сей, когда говорит: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф. 5, 28). Делая замечание о сладострастии глаз, Он не столько их обличает, сколько то внутреннее чувство, которое худо пользуется их услугою в смотрении. Это сердце, больное и уязвленное стрелою похотения, смотрит с вожделением, благодеяние зрения, дарованное Творцом на добро, обращая по своей страстности на служение худым делам и скрытую в нем самом болезнь сладострастия изводя в явь по поводу воззрения. Почему и спасительная заповедь предписывается тому, по чьей страстности происходит злое уязвление чрез зрение. Ибо не говорится: всяким хранением блюди очи твои, но: Больше всего хранимого храни сердце твое (Притч. 4, 23).

 56. Первым и главным действием хранения чистоты сердца да будет у нас то, чтоб, когда по тонкой подсаде диавольской злокозненности прокрадется в ум наш воспоминание о каком-либо лице женского пола, хотя бы то матери, сестер, родных и даже святых жен, — мы как можно скорее спешили изгнать его из наших мыслей, дабы, если долго промедлим в таких помышлениях, враг, наш обольститель, от этих жен не перевел незаметно ума нашего и к таким, чрез которых мог бы всеять душевредные мысли. Почему, стараясь исполнить заповедь больше всего хранимого храни сердце твое, мы должны, по первоначальному Божию повелению, заботливо блюсти ядоносную главу змия (см.: Быт. 3, 15), то есть начатки злых помышлений, чрез которые диавол покушается вползти в нашу душу, чтобы, если глава его по нашему небрежению проникнет в наше сердце, не вползло туда и все тело его, то есть не породилось из нечистых помышлений и согласие на греховное услаждение. Когда же враг будет впущен внутрь, то, пленив душу, всеконечно убьет ее ядовитым угрызением своим. Возникающих на земле нашей грешников, то есть плотские чувства, также должны мы избивать во утрия их рождения (ср.: Пс. 100, 8) и разбивать о камень сынов Вавилона, пока еще они младенцы (ср.: Пс. 136, 9). Ибо если не будут они избиты, пока еще нежны и слабы, то, выросши по нашему потворству, они с большою силою восстанут на нас и или погубят нас, или, если будут побеждены, то, конечно, не без больших воздыханий и трудов. Ибо, когда сильный, то есть дух наш, с оружием охраняет свой дом, то есть охраняет покой сердца нашего страхом Божиим, тогда в безопасности его имение
(Лк. 11, 21), то есть плоды трудов его и добродетели, долгим временем стяжанные. Когда же сильнейший его нападет на него и победит его, то есть диавол чрез согласие с внушенными от него помыслами, тогда возьмет все оружие его,
на которое он надеялся, то есть памятование Писаний, или Страх Божий, — и разделит похищенное у него (Лк. 11, 22), то есть навыки в добродетелях развеет всякими противоположными им пороками.

 57. Сия есть, — говорит святой Павел, —  воля Бо-жия — святость ваша
(1 Фес. 4, 3).  И, чтоб не оставить в нас сомнения или темного непонимания, что именно называет он святостию, — правду ли, или любовь, или смирение, или терпение, — ибо всеми сими добродетелями приобретается святость, — он далее прямо обозначает, что, собственно, хотел назвать святостью: ибо воля Божия есть освящение ваше, чтобы вы воздерживались от блуда, чтобы каждый из вас умел соблюдать свой сосуд в святости и чести, а не в страсти похотения, как и язычники, не знающие Бога (1 Фес. 4, 3–5). Смотри, какими похвалами превозносит он целомудрие, называя его честию сосуда, то есть тела нашего, и святынею. Следовательно, напротив, кто пребывает в страсти похотной, тот находится в состоянии бесчестия и нечистоты и живет чуждо святости. Немного ниже св. Павел еще прибавляет, опять называя целомудрие святостию: ибо призвал нас Бог не к нечистоте, но к святости. Итак, непокорный (презирающий это)
непокорен не человеку, но Богу, который и дал нам Духа Своего Святого (1 Фес. 4, 7–8). Ненарушимую силу и важность придал он заповеди своей, когда сказал, что, кто отметает сие, то есть то, что я сказал, тот не человека презирает, то есть меня, заповедающего сие, но Бога, во мне говорящего, Который и Духу Своему Святому назначил в обиталище сердце наше. Видишь ли, какими в простых словах похвалами превознес он сию добродетель! Во‑первых, ей, собственно, приписывает святость, потом утверждает, что ею сосуд тела нашего освобождается от всякой нечистоты, в‑третьих, что, извергши срамную нечистоту, сосуд сей будет пребывать в чести, как святыня, наконец, что есть самое высшее ее преимущество: чрез нее обитателем сердца нашего будет Дух Святый.

 58. Приведу и другое подобное сему свидетельство того же Апостола. Пиша к Евреям, он говорит: старайтесь иметь мир со всеми и святость, без которой никто не увидит Господа (Евр. 12, 14). И здесь также он ясно утверждает, что без святости, которую обыкновенно называет непорочностию и чистотою души и тела, совершенно невозможно видеть Бога.

 59. Чем выше и небеснее достоинство целомудрия, тем сильнейшие вызывает оно наветы вражеские. Почему тем усиленнее должны мы соблюдать не только воздержание тела, но и сокрушение сердца с непрестанными молитвенными воздыханиями, чтоб пещь плоти нашей, которую царь Вавилонский непрестанно покушается поджечь поджожками плотских подсад, непрестанно же угашать и охлаждать нисходящею в сердца наши росою Духа Святого.

 60. Такое настроение можно нам удерживать постоянно, если будем всегда помнить, что Бог есть нощной и дневной зритель и знатель не только тайных дел наших, но и всех помышлений, — и веровать, что мы имеем дать Ему ответ и за все, что вращается в сердце нашем, как за все дела и поступки наши.

 61. Чтоб даже во время сна нечистые грезы не оскверняли нас, для этого всегда надобно держать равномерно умеренный пост. Ибо кто нарушит разумную меру строгости в воздержании от пищи, тот потом непременно зайдет и за должную меру послабления себя в сем. С изменением же меры подкрепления себя пищею неизбежно должно изменяться и качество нашей чистоты. Но при сем должно иметь постоянное смирение сердца и терпение, равно как внимательное предохранение себя в течение дня от гнева и прочих страстей. Ибо коль скоро западет в нас огнь гнева, то после легко проникнет к нам и жар похоти. Паче же всего необходимо бодренное блюдение себя ночью. Ибо как чистота и охранение себя днем предуготовляют чистоту ночную, так и ночная бодренность предпосылает сердцу, равно как и вниманию к себе, силу и крепость противостоять всему нечистому днем.

 62. Можно ли совсем погасить огнь похоти, коей жар как бы врожденным чувствует в себе плоть наша? Поищем наперед, что полагает о сем блаженный Павел. Умертвите,
— говорит он, — земные члены ваши (Кол. 3, 5). Какие же это члены заповедует он умерщвлять? Конечно, не руки и ноги или другие какие части отсекать, а истреблять тело греховное, о коем в другом месте говорит он: чтобы упразднено было тело греховное (Рим. 6, 6), — и которое, как всякое другое тело, имеет и свои члены. Их-то и заповедует Апостол умертвить. А какие это именно, он тут же и перечисляет. Ибо, сказав: умертвите
земные члены ваши, продолжает: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание, которое есть идолослужение. Первый член — блуд: это грех плотского незаконного совокупления; второй член — нечистота, которая без всякого прикосновения к женщине иногда случается во время сна или и во время бодрствования; третий член — страсть, которая, находясь в сокровенности души, может воспламеняться и не по действию похотения в теле; четвертый член — злая похоть, которая может относиться не только к вышесказанной страсти нечистой, но и вообще ко всем пагубным вожделениям и которая есть только болезнь развращенной воли; последним членом греховного тела ставит Апостол любостяжание, внушая, что не только должно воздерживаться от пожелания чужих вещей, но и свои надобно великодушно презирать, как действительно и поступало упоминаемое в книге Деяний первое общество верующих (см.: Деян. 4, 32–35). Из всего сказанного делаю такое заключение: если многие ради Христа отвергли свое имущество, так что не только обладание деньгами, но и желание их от сердец своих отсекли, то следует, что таким же образом можно погасить и блудное разжжение. Ибо Апостол не соединил бы невозможного дела с возможным. Но, признавая то и другое возможным, заповедал равно то и другое умертвить. И настолько блаженный Павел уверен был в возможности искоренить блудную страсть из членов наших, что не только заповедал умертвить ее, но повелел, чтоб даже и имя ее не было произносимо между нами, говоря: а блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас, как прилично святым; также и сквернословие, и пустословие, и смехотворство неприличны вам (Еф. 5, 3–4). Потому не может быть сомнения, что страсть блуда может быть истреблена из членов наших, — так как Апостол повелел отсекать их так же, как и любостяжание, суесловие, смехотворство, которых отсечение удобно.

 63. Впрочем, мы должны знать, что, хотя бы мы соблюли всю строгость воздержания, и именно голод, жажду, бдение, постоянный труд, и с неослабным усердием занимались чтением душеспасительных книг, не можем, однако ж, сами, посредством этих подвигов, приобресть непрерывную чистоту целомудрия, если не придет к нам на помощь особенная благодать Божия. Да ведает всяк, что он должен неутомимо упражняться в сказанных подвигах только для того, чтобы, терпеливо переносимою прискорбностию от них приклонив к себе милосердие Божие, сподобиться Божественного дара освобождения от брани плоти и от господства преобладающих страстей, а не в той надежде, будто он сам собою посредством их может достигнуть несокрушимой чистоты целомудрия телесного, которого так желает и ищет.

 64. Желания настоящих вещей не могут быть подавлены или отвергнуты, если вместо них не будут восприняты другие, спасительные. Потому если желаем истребить плотские вожделения из сердец наших, то на место их должны поскорее насадить желания духовные, чтобы дух наш, всегда стремясь к предметам их, не имел ни охоты, ни времени обращать внимание на прелести преходящих радостей земных. И когда дух наш каждодневными упражнениями в духовном делании установится в таком настроении отрешения от всего, тогда опытно уразумеет и силу следующего стишка, который и все мы нередко повторяем, но силу которого ведают лишь немногие опытные: Всегда видел я пред собою Господа, ибо Он одесную меня; не поколеблюсь (Пс. 15, 8). Только тот действительно постигает силу и смысл сего стиха, кто, достигнув до той чистоты тела и духа, о коей говорим, сознает, что он в каждую минуту охраняется Господом, чтобы опять не уклонился на прежнее, и что десница его, то есть святые действия, постоянно ограждаются Им. Ибо Господь всегда присущ святым Своим не по левую сторону — потому что святой муж не имеет ничего левого, то есть худого, — но по правую. А для грешников и нечистых Он бывает невидимым, потому что они не имеют правой стороны, на которой Он обыкновенно бывает присущ.

 65. Много степеней целомудрия, по которым восходят к непоколебимой чистоте. Лествицу такого усовершенствования целомудрия я разделю на шесть степеней, которые, однако ж, в действительности проходятся незаметно, по подобию наших тел, которые в каждый день нечувствительно получают себе приращение и без нашего ведома вырастают до совершенного своего вида. Первая степень целомудрия есть, если монах не подвергается возмущению плотской похоти в бодрственном состоянии; вторая — если ум не замедляет в сладострастных помыслах; третья — если при виде женщины нимало не тревожится вожделением; четвертая — если в бодрственном состоянии не допускает и простого движения плотского; пятая — если и самое тонкое согласие на плотское действие не ранит ума, когда рассуждение или чтение приведет на память человеческое рождение; шестая — если даже и во сне не бывает возмущаем соблазнительными мечтами о женщинах.

 66. Полная целомудренная чистота от начатков воздержания от похотных мыслей и движений отличается совершенным успокоением плотских возбуждений и покоем от них. Совершенно созревшее целомудрие всегда хранит невозмутимою и неколебимою чистоту тела и души и есть не что иное, как святость. Это бывает, когда плоть, перестав похотствовать на духа, начинает согласовываться с его желаниями и добродетелию и когда они оба соединятся между собою твердым миром и, по изречению псалмопевца, как братья, станут жить вкупе (см.: Пс. 132, 1). Тогда и Бог с ними бывает, ибо говорится, что в мире место Его (Пс. 75, 3), — то есть не в шуме брани и борьбы со страстями, а в мире целомудрия и в постоянном покое сердца. Почему когда кто, чрез погашение плотских страстей, сподобится стяжать это место мира, то в то же время сделается и жилищем Божиим.

 Борьба с духом сребролюбия

 67. Третья борьба предстоит нам с духом сребролюбия — со страстию, чуждою и несвойственною нашей природе и в монахе порождающеюся не от чего другого, как от малодушия слабоэнергичной души и не как следует настроенной и большею частию от худо положенного начала отречения от мира, в основе коего не лежала горячая любовь к Богу. Прочие движения страстей, кажется, в нас самих имеют начало, будто насажденные в человеческой природе и некако внедренные в плоть. Они, будучи современны нашему рождению, движением своим предваряют проявление в нас способности различать добро и зло — и препобеждаются не иначе, как долгим трудом. А эта болесть (сребролюбие) позднее их привходит и совне навязывается душе, почему легче может быть предотвращена и извергнута. Но если по беспечности она будет пренебрежена и однажды впущена в сердце, то бывает более всех гибельна и труднее всех изгоняема, ибо соделывается корнем всех зол (см.: 1 Тим. 6, 10), служа источником возбуждения разных страстей.

 68. Эта страсть, если улучит власть над малодушною и холодною душою монаха, то сначала побуждает его к малому стяжанию, во впечатлительных картинах описывая ему некоторые будто справедливые и разумные причины, по коим ему необходимо или уберечь для себя несколько денег при отречении от мира, или приобрести после того. «Того, — жалуется она, — что дается в монастыре, недостаточно и едва сносно для здорового и крепкого тела. Что будешь делать, если приключится телесная болезнь, а у тебя не будет припрятано что-нибудь на случай, чем бы пособить себе в немощи? Содержание монастырское прескудно, небрежение же о больных превеликое. Если ничего собственного не будет у тебя, что можно бы употребить на поправление телесного здоровья, то придется тебе умереть жалким образом. Да и самая одежда, доставляемая монастырем, недостаточна, если не промыслишь иметь нечто, на что мог бы достать себе другую. Наконец, нельзя бывает все время прожить в одном и том же монастыре; а в таком случае, если не приготовишь себе денег на путевые расходы и переправу чрез море, то не возможешь, когда захочешь, переселиться оттуда и, таким образом будучи стеснен крайнею бедностию, постоянно будешь влачить жизнь работническую и жалкую без всякого успеха».  Когда такими помыслами опутает ум свой монах, тогда начинает придумывать, как бы приобресть хоть один динарий, и с этою целию приискивает какую-либо частную работу, которую и исполняет со всею заботливостию, без ведома аввы своего. Продав ее потом тайно и получив желанную монету, в страхе за нее суетится он и хлопочет, где бы ее положить или чьему бы хранению ее вверить; а между тем уже начала точить его еще острейшая забота, как бы удвоить эту монету, — и он напряженно строит важные планы, что бы такое купить на нее и какой бы с нею употребить для сего оборот. Когда же и это удастся ему, по его желанию, тогда у него возникает жаднейшая алчба золота, которая затем все тем сильнее и сильнее разгорается, чем большее количество прибыли получается, ибо с умножением денег увеличивается и неистовство страсти к ним. В поджожку ей приходят далее и другие заботливые помышления: обещается долгая жизнь, преклонная старость, немощи разные и продолжительные, которых в старости и перенести не будет возможности, если в ранние лета не заготовишь побольше денег. Так несчастная душа, связана будучи узами сей змеи (сребролюбия), все далее и далее влечется в желании с непотребною заботою умножать недобре начатое собрание имущества, сама в себе порождая заразу, которая все жесточе и жесточе пожирает ее, подобно пламени. Будучи вся поглощена корыстолюбным помыслом, она ни на что не обращает сердечного воззрения, кроме того, откуда могла бы достать денег, чтоб с ними поскорее улететь из-под ига монастырской строгости. Коль скоро блеснет ей какая-либо надежда на получение денег, тут она ничем уже не дорожит: из-за нее она не погнушается ни ложью, ни клятвопреступлением, ни воровством, ни нарушением верности. Словом, золото и чаяние корысти во всем бывает для нее богом, как для иных чрево. Почему блаженный Апостол, провидя пагубный яд сей болезни, назвал ее не только корнем всех зол, но и идолослужением, говоря: и любостяжание (умертвите), которое есть идолослужение (Кол. 3, 5).

 69. Есть три вида этого недуга, которые всеми отцами с одинаковым отвращением осуждаются: один тот, гибельность которого мы выше описали, — который, обольщая некоторых несчастных, убеждает их собирать то, чего они и прежде не имели, когда жили в мире; второй тот, который побуждает опять возжелать и возвратить то, что оставили в начале своего отречения от мира; третий тот, который, зарождаясь при самом не добре полагаемом начале иночества, приемлемого с несовершенным от всего отречением, не допускает тех, которых успеет заразить этою холодностию душевною, совершенно обнажить себя от всех достояний мирских, устрашив их скудостию всего вперед и расслабив неверием, потом, за удержание при себе денег и другого имущества, которые должны были оставить, отрекаясь от мира, никак не дает уже оно им достигнуть Евангельского совершенства. И в Святом Писании находим мы примеры осуждения этих трех видов падения с нелегкими для них наказаниями. Так, Гиезий, желая получить то, чего и прежде не имел, не только не удостоился получить благодать пророчества, которую имел получить от учителя своего как бы по наследственному преемству, но и поражается проказою по проклятию Елисееву (см.: 4 Цар. 5, 21, 27). Иуда же, желая возвратить себе деньги, которые прежде, последовав за Христом, отверг, не только впал в предательство Господа и потерял сан Апостольства, но и жизнь свою общим исходом окончить не удостоился, заключив ее самонасильственною смертию (см.: Мф. 27, 5); а Анания и Сапфира, удержав некоторую часть из того, чем владели, из уст Апостольских наказываются смертию (см.: Деян. 5, 1–11).

 70. Об этих, которые отреклись от мира, но потом, быв побеждены неверием, боятся оставаться обнаженными от всякого земного имущества, таинственно предписывается во Второзаконии: кто боязлив и малодушен да не исходит на войну, но пусть идет и возвратится в дом свой, дабы он не сделал робкими сердца братьев его, как его сердце (Втор. 20, 8). Что, спрашивается, очевиднее этого пророчества? Не явно ли желает Святое Писание, чтоб они лучше и начала не полагали такому званию, и имени его не принимали на себя, чем и других своим словом и худым примером расслаблять неверным страхом своим и отклонять от Евангельского совершенства. Итак, им повелевается, чтобы уходили с брани и возвращались в дом свой, потому что с раздвоенным сердцем никто не может сражаться на войне Господней. Ибо человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих (Иак. 1, 8). И, вникая в смысл той Евангельской притчи, в коей говорится, что царь, вышедший с десятью тысячами против другого, шедшего на него с двадцатью тысячами, не надеясь иметь успех в сражении с ним, пока еще тот далече был от него, послал просить мира (не желая, очевидно, и начинать сражения), приходим к тому же заключению, что и означенным выше лицам лучше совсем не полагать начала отречению от мира, чем, начавши, после выдерживать его не усердно и не во всей точности, подвергая себя чрез то большой опасности. Ибо, как говорит Премудрый, лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить: что обещал, исполни (Еккл. 5, 4). Хорошо здесь говорится, что этот с десятью тысячами идет, а тот с двадцатью. Ибо число страстей, нападающих на нас, больше числа добрых расположений, сражающихся за нас. Но никто не может… служить Богу и маммоне (Мф. 6, 24), и: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия
(Лк. 9, 62).

 71. Такие обыкновенно позволительность для себя любостяжания, подобного прежнему, стараются оправдать авторитетом Святого Писания. Истолковывая его в неправом смысле, они с радостию готовы извратить и по своему желанию изменить мысль Апостола и даже Господа, не свою жизнь или разумение приспособляя к смыслу Писания, но Писанию делая насилие по желанию своего самоугодия. Желая и в настоящем случае показать, что Писание согласно с их мнением, они говорят: написано: блаженнее давать, нежели принимать (Деян. 20, 35). Превратнейшим образом понимая сии слова, они полагают, что ими совершенно уничтожается сила того изречения, в коем говорится: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи и следуй за Мною (Мф. 19, 21). Думают они, что по такой благовидности им не должно оставлять свое богатство, и провозглашают себя блаженнейшими паче оставивших его, когда, будучи сами обеспечены прежним имуществом, от избытка его уделяют и другим; между тем как стыдятся воспринять со Апостолом славную нищету ради Христа и не хотят довольствоваться трудами рук своих и монастырским скудноватым содержанием. Им остается одно из двух: или сознать себя самопрельщенными и никогда не отрекавшимися от мира, когда так пристрастны к прежнему богатству; или, если хотят самым делом и трудами испытать монашеское звание, все отвергнуть и расточить, чтоб, ничего не удерживая при себе из того, от чего отреклись, хвалиться со Апостолом голодом и жаждою, холодом и наготою (см.: 2 Кор. 11, 27).

 72. Ходит изречение св. Василия, епископа Кесарийского, которое он сказал одному сенатору, цепеневшему такою, о коей у нас речь, холодностию, — который, говоря, что отрекся от мира, удержал при себе нечто из своего имущества, не хотя содержать себя трудами рук своих и обучаться истинному смирению скудостию во всем, прискорбным трудом и монастырскою подчиненностию: «И сенатора, — сказал он ему, — ты потерял, и монахом не сделался».

 73. Итак, если хотим законно подвизаться духовным подвигом, то изгоним из сердец наших и этого губительного врага, которого сколько победить не велико, столько быть от него побежденным бесчестно и безобразно. Ибо быть поражену сильным хотя больно, по причине повержения долу, и сожалетельно, по причине потери победы, но в таком случае для побежденных некое исходит утешение из сознания сильности противника. Если же придется это испытать, когда и противник плохонький, и род ратоборства нетруден; тогда, гораздо больнейший боли повержения долу, будет причинен унизительный стыд и гораздо тяжелейший урона срам.

 74. Окончательной победы и совершенного торжества над этим врагом можно ожидать только тогда, когда совесть монаха не будет запятнана обладанием даже малейшей монеты. Для того же, кто, увлекшись хотя бы маленьким денежным подарком, однажды воспринял в сердце свое корень любостяжательной похоти, невозможно тотчас же не загореться огнем желания большего. И воин Христов до тех пор будет победителем, будет находиться вне всякой опасности, недоступным нападению сей страсти, пока сей непотребнейший дух не посеет в сердце его начатков своей похоти. Почему, как во всех родах страстей главным образом надобно блюсти главу змия, так особенно в отношении к этой надлежит тщательнейшие держать предосторожности, чтоб как-нибудь не проникла внутрь глава ее. Ибо если она будет впущена внутрь, то своею же материею питаясь и приходя в силу, сама по себе разожжет чрезмернейший пожар. И потому не только обладания деньгами надобно опасаться, но и самое желание их совсем надлежит исторгнуть из души и не столько избегать дел сребролюбия, сколько отсекать с корнем страсть его, ибо никакой пользы не принесет нам неимение денег, если в нас будет желание иметь их.

 75. Возможно и не имеющему денег не быть свободну от болезни сребролюбия; и никакой пользы не принесет действие обнажения себя от всего тому, кто не смог отсечь страсти любостяжания, усладившись делом обнищания, а не самою добродетелию нищеты и не без туги сердца помирясь с тяжелою необходимостию (так поступить). Ибо как иных не оскверненных телом Евангельское слово провозглашает нечистыми сердцем (см.: Мф. 5, 28), так и нисколько не обремененным тяжестию денег возможно быть осужденными вместе со сребролюбцами, по сердцу и уму. Им не доставало только случая к стяжанию, а не воли, которая в очах Божиих всегда имеет более веса, чем необходимость. Почему нам надобно всячески заботиться, чтобы плоды трудов наших не пропали даром, ибо достойно сожаления — последствия обнажения себя от всего и обнищания терпеть, а плоды сего терять по причине бесплодного грешного пожелания воли.

 76. Хочешь ли знать, какие пагубные плоды приносит и какие разветвления других страстей пускает из себя эта страсть на пагубу того, кто ее воспримет, — если не будет тщательно истреблена? Посмотри на Иуду, причисленного к сонму Апостолов! Как она его, не похотевшего стереть смертоносную главу сего змия, сгубила ядом своим,  опутав сетями вожделения своего, в какую стремнистую пропасть преступления низвергла, когда научила за тридцать сребренников продать Искупителя мира и Виновника человеческого спасения? Он никак не был бы доведен до такого безбожного дела предательства, если б не был заражен болестью сребролюбия, и не сделался бы святотатственным виновником убиения Господа, если б прежде не привык окрадывать вверенный ему ковчежец.

 77. Вот разительнейший пример тиранства этой страсти, которая, как мы сказали, однажды плененной ею душе не попускает уже соблюдать никакого правила честности и никаким увлечением прибытка не дает насытиться. Ибо конец неистовству ее полагается не разбогатением, а обнажением себя от всего. Вот и этот самый Иуда, получив в свое распоряжение назначенные для раздаяния бедным вложения, с тем чтобы, насытившись обилием этих денег, по крайней мере умерил свою страсть, таким, напротив, непомерным разгорелся возбуждением страсти, что не только окрадывал тайно ковчежец, но и Самого Господа продать восхотел. Ибо неистовство сей страсти не насыщается никакою громадностию богатства.

 78. Посему-то святой апостол Петр, зная, что имеющему что-либо по страсти невозможно уже удержать в должных пределах любостяжание и что конец сей страсти полагает не сумма малая или большая, а совершенное от всего обнажение себя, смертию наказал Ананию и Сапфиру за то, что они нечто удержали для себя из своего имения. И погибли они за ложь по любостяжанию, как Иуда сам себя погубил по вине предания Господа. Какое между ними сходство в преступлении и в наказании! Там сребролюбие привело к предательству, а здесь ко лжи. Там истина предается, а здесь совершается грех лжи. Хотя действие греха там и здесь повидимому не сходно, но они оба сходятся в одинаковой цели. Тот, чтоб избавиться от бедности, воспохотствовал снова поиметь то, что, было, отверг; а эти, чтоб не сделаться бедными, покусились удержать для себя нечто из имения своего, которое должны были или Апостолам все верно принести, или все раздать братиям. Оттого-то в том и другом случае и последовало одинаковое наказание смертию, что тот и другой грех произрос из одинакового корня сребролюбия. Если теперь (сделаем дальнейшее наведение) на тех, которые не чужих стяжаний воспохотели, но свои собственные покусились приберечь и не имели вожделения стяжевать, а только желание уберечь, изшел такой строгий приговор, то что сказать о тех, которые вожделевают собирать деньги, которых никогда не имели, и, выказывая пред людьми нищету, пред Богом оказываются богатыми по страсти любостяжания.

 79. Любостяжателей должно признавать прокаженными духом и душою, подобно Гиезию, который, вожделев тленных денег мира сего, поражен был заразительною нечистою проказою. Ею-то он и оставил нам очевидное указание на то, что душа, оскверненная преступною страстию к любостяжанию, поражаема бывает духовною заразою страстей и имеется пред очами Господа нечистою с вечным проклятием.

 80. Итак, если, стремясь к совершенству, оставил ты все и последовал Христу, вняв слову Его: пойди, продай имение твое и раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за мною (Мф. 19, 21), то зачем, возложив уже руку на рало, озираешься вспять, чтоб словом того же Господа провозглашену быть не гожим для Царствия Небесного (ср.: Лк. 9, 62)? Поставленный на кровле — высоте Евангельского совершенства, — для чего сходишь опять в дом свой, чтоб взять оттуда что-либо из того, что прежде того так охотно презрено тобою (см.: Лк. 17, 31)? Поставленный на поле делания добродетелей, зачем опять усиливаешься облечь себя бременем мирского стяжания, от которого ты обнажил себя при отречении от мира? Если же ты тогда, бедностию предупрежденный, не имел что оставить, то тем менее следует тебе теперь приобретать то, чем прежде не владел. Это, по особенному Божию благоволению к тебе, ты так приготовлен был (бедностию к отречению от мира) — для того, чтоб, не связанный никакими путами стяжаний, тем поспешнее ты притек к Нему. Впрочем, да не унижается никто из бедных за это (что не имеет, что оставить), ибо никого нет, кто бы не имел, что оставить. От всех стяжаний мира отрекся тот, кто с корнем отсек самую страсть к приобретению их.

 81. Эту добродетель нестяжательности сохранить целою и неповрежденною мы иначе не можем, как живя в монастыре, если, по Апостолу, имея пропитание и одежду, будем довольны тем (1 Тим. 6, 8).

 82. Итак, держа в памяти осуждение Анании и Сапфиры, убоимся удерживать что-либо из того, что совершенно оставить дали обет, намереваясь отрещись от мира. Страшась также примера Гиезия, который за грех сребролюбия наказан неисцельною проказою, поопасемся стяжевать то, чем прежде не владели. Равно ужасаясь как злодеяния Иудина, так и исхода его, будем всеми силами избегать собирания снова денег, от которых отказались однажды навсегда. Сверх же всего этого, помышляя о смертности нашего естества и неизвестности часа смертного, поопасемся, чтобы день Господень, наступив, как тать в нощи, не застал нашей совести запятнанною стяжанием, хотя бы и одного овола, ибо он и один, упразднив все плоды нашего мироотречения, сделает, что сказанное в Евангелии богачу гласом Господа будет обращено и к нам: безумный, в сию ночь душу твою возьмут у тебя, кому же достанется то, что ты заготовил?
(Лк. 12, 20).

 И, нимало не думая о завтрашнем дне, никак не попустим себе уклониться от устава общежития. Чего, без сомнения, мы никак не сможем исполнить, не сможем также мирно прожить под правилами монастырского устава, если в нас не будет прежде на прочном основании утверждена добродетель терпения, источником коего служит не другое что, как смирение.

 Борьба с духом гнева

 83. В четвертой брани предлежит нам с корнем исторгнуть из глубины нашей души смертоносный яд гнева. Ибо доколе он гнездится в сердцах наших и ослепляет око ума нашего пагубным мраком, дотоле мы не можем ни стяжать правильного различения добра и зла и остроты досточестного созерцания, ни обладать зрелостию совета, ни быть причастниками жизни, ни держаться неуклонно правды, ни даже воспринимать истинный духовный свет, ибо сказано: смятеся от ярости око мое
(Пс. 6, 8); не можем соделаться причастниками мудрости, хотя бы мнением всех были провозглашаемы премудрыми, так как гнев гнездится в сердце глупых (Еккл. 7, 9); не можем достигнуть и жизни долговечной, хотя бы по определению людей почитаемы были разумными, потому что гнев губит и разумных
(Притч. 15, 1); не сможем всегда добре держать весы правды по указанию сердца, ибо гнев человека не творит правды Божией (Иак. 1, 20); никоим образом не можем обладать и важною почтенностию, так обычною даже и между людьми века сего, хотя бы по преимуществам рождения почитаемы были знатными и почтенными, так как муж ярый не благообразен (Притч. 11, 25), никак не можем обладать и зрелостию совета, хотя бы казались стяжавшими обширные познания, ибо вспыльчивый может сделать глупость (Притч. 14, 17); не можем быть покойны от тревог и смущений и свободны от грехов, хотя бы от других вовсе не было нам причиняемо беспокойств, так как человек гневливый
(сам после) заводит ссору, и вспыльчивый много грешит (обнаруживает не стыдясь) (Притч. 29, 22).

 84. Некоторые, усиливаясь извинить эту пагубную болезнь души, покушаются умалить ее (непотребность) при помощи непотребнейшего толкования Писаний, говоря: не беда, если гневаемся на братий погрешающих, так как и Сам Бог воспламеняется гневом и яростию против тех, которые или не хотят знать Его, или, зная, не чтут как должно, как, например: и воспылал гнев Господа на народ Его (Пс. 105, 40), или как в другом месте, где пророк молится, говоря: Господи, не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня (Пс. 6, 2). И не разумеют они, что вместе с тем как чрез это дают людям свободу действовать по сей страсти на пагубу себе, еще и Богу беспредельному, Источнику всякой чистоты, нечестиво приписывают нечистую плотскую страсть.

 85. Если эти и подобные места Писания понимать буквально, в грубом чувственном значении, то выйдет, что Бог спит и пробуждается, сидит и ходит, обращается к кому и отвращается от него, приближается и удаляется, — и члены телесные имеет: главу, очи, руки, ноги и подобное. Как этого всего без крайнего святотатства нельзя буквально разуметь о Том, Кто, по свидетельству Писания же, невидим, неописуем, вездесущ, так без богохульства нельзя приписывать Ему и возмущение гневом и яростию. Под названием телесных членов и движений обозначаются Божественные свойства и промыслительные о нас действия, которые мы удобнее можем понять под сими уподобительными названиями: очи означают Божие всевидение и всеведение; руки и ноги — Его творчество и промышление, мышцы — силу и вседержительство и прочее. Так и о гневе или ярости Божией, когда читаем, должны разуметь то не человеко-образно, но достойно Бога, чуждого всякого возмущения, — именно под этим понимать, что Он есть Судия и праведный воздаятель за все, неправо делаемое в мире сем, и, устрашаясь при чтении такого рода изречений праведного наказания Божия, всячески остерегаться делать что-либо противное воле Его.

 86. Да будет убо монах, стремящийся к совершенству и подвигом духовным законно подвизаться желающий, чужд всякого движения страсти гнева и ярости, слыша, что заповедует ему избранный сосуд: всякое раздражение, и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас (Еф. 4, 31), — который, говоря: всякий гнев да будет удален от вас, не изъял из-под такого приговора никакого движения гнева, будто необходимого или полезного. Почему монах, и поспешая, если необходимо, врачевать согрешающего брата, пусть делает это так, чтоб, когда заботится подать лекарство страждущему очень легкою, может быть, лихорадкою, разгневавшись, не ввергнуть себя самого в худшую того болезнь ослепления. Ибо тому, кто хочет залечить рану другого, надо самому быть здорову и свободну от всякой болезни, чтоб не сказано было ему оное Евангельское слово: врач, исцели самого себя (Лк. 4, 23), также: что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: дай я выну сучок из глаза твоего, а вот, в твоем глазе бревно? (Мф. 7, 3–4).

 87. От какой бы причины ни возгоралось движение гнева, оно ослепляет очи сердца и, налагая покров на остроту умного зрения, не дает видеть Солнца правды. Все равно, золотой ли лист, или свинцовый, или из другого какого металла наложен будет на глаза, ценность металлов не делает разности в ослеплении. Бывает, впрочем, от гнева и услуга нам очень пригодная, когда рассерживаемся, досадуя на сладострастные движения нашего сердца, и негодуем, что в тайниках нашей груди поднимается то, что делать или о чем даже говорить стыдимся пред людьми, трепеща от страха при мысли о присутствии Ангелов и Самого Бога, везде и все проницающего, и о всевидящем Оке Божием, от Которого никак не могут укрыться никакие тайны нашей совести. Или когда против этого самого гнева рассерживаемся, зачем он вкрался, возбуждая нас против брата, и с гневом извергаем пагубные его внушения, не давая ему назло нам укрываться в тайниках груди нашей. Так гневаться научает нас и пророк, который столь решительно отревал от своих чувств эту страсть, что и врагам своим явным, даже от Бога преданным в руки его, не хотел воздавать воздаяние. Так, когда Семей, бросая камни в царя Давида, в слух ему злословил его пред всеми и Авесса, сын Саруин, в отмщение за такое оскорбление царя хотел отъять его голову, блаженный Давид, подвигшись благочестивым негодованием против такого его внушения, сохранил непоколебимою свою кротость и показал образец смирения и твердого терпения, говоря: что мне и вам, сыны Саруины? Пусть он зло-словит, ибо Господь повелел ему злословить Давида. Кто же может сказать: зачем ты так делаешь?.. вот, если мой сын, который вышел из чресл моих, ищет души моей, тем больше сын вениамитянина; оставьте его, пусть злословит, Господь повелел ему. Может быть, Господь призрит на уничижение мое, и воздаст мне Господь благостию за теперешнее его злословие (2 Цар. 16, 10–12).

 88. Таким образом, нам разрешается гневаться, но спасительно, то есть на себя самих и на привходящие худые помыслы, — гневаться на них и не согрешать, то есть не приводить их в дело на пагубу себе. Этот же самый смысл яснее выражает и следующий небольшой стих: размыслите в сердцах ваших, на ложах ваших и утишитесь (Пс. 4, 5), то есть что помышляете вы в сердцах своих, по причине вторжения внезапных удобосмутительных внушений, то, после того как мирным рассуждением успеете утишить всякий шум и бурность гнева и как бы на покойное возлечь ложе, исправляйте и заглаждайте спасительным сокрушением. И блаженный Павел, воспользовавшись указанием этого стиха, после того как сказал: гневаясь, не согрешайте, прибавил: солнце да не зайдет во гневе вашем, и не давайте место диаволу
(Еф. 4, 26–27). Если пагубно допускать, чтоб солнце правды заходило во гневе нашем, и если мы, разгневавшись, тотчас даем место диаволу в сердце своем, то как пред этим повелел гневаться, говоря: гневаясь, не согрешайте? Не явно ли он выражает сим следующее: гневайтесь на свои страсти и на самый гнев ваш, чтоб иначе, при вашем потворстве, не начало в омраченных гневом умах ваших заходить Солнце правды — Христос и с отхождением Его не дали вы места в сердцах ваших диаволу.

 89. В иносказательном смысле под солнцем можно понимать разум, который справедливо называется солнцем ради того, что освещает все помышления и стремления сердца нашего, и под запрещением гнева видеть заповедь не погашать сего светила страстию гнева; чтоб, с захождением его, не занял всего сердца нашего мрак бурного смятения с производителем его диаволом и мы, объятые тьмою гнева, не остались, как бы в темную ночь, в неведении, что нам делать. В таком смысле понимать это место Апостола предано нам в наставлениях старцев, которые не дозволяют нам допускать даже на один момент вкрадываться в сердце наше гневу, всевозможно блюдясь попасть под кару, изреченную на это в Евангелии: всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду (Мф. 5, 22). Притом, если б позволительно было продолжать гневаться до захождения солнца, страсть гнева, пользуясь таким разрешением, всегда спешила бы удовлетворять своему мщению, будто законно, прежде, чем солнце познает запад свой.

 90. Что же сказать о тех, коих неумолимости не полагает предела даже само заходящее солнце, но которые многие дни держат злобу на тех, против коих рассердились? Пусть они на словах иногда говорят, что не гневаются, но дела нередко явно обличают в них сильное негодование, когда, например, они не обращаются к ним с приличною речью и не разговаривают с обычною ласковостию. Им думается, что они при этом не грешат, потому что не ищут отмщения своему раздражению. Но они только не смеют или не могут обнаружить его, в сердце же кипят им и молча переживают его и чрез то обращают яд гнева в свою пагубу; они не изгоняют тотчас силою души горечь досады, но переваривают ее в течение многих дней и кое-как со временем немного укрощают.

 91. Как будто не удовлетворяет уже своему мщению и досаде тот, кто из внушаемого гневом исполняет только, что может! Так и делают те, которые сдерживают гневные движения не по желанию миролюбия, а по немощи мщения, срывая его, однако ж, чем могут. Ибо, не имея возможности причинить тем, на коих рассердились, ничего более, как чтоб не говорить с ними с обычною ласковостию, этим и срывают свое на них сердце. Как будто довольно умерять гнев в обнаружении его делом, а исторгать его из тайников сердца нет нужды, чтоб, омрачившись его тьмою, не лишиться здравой рассудительности и света ведения и не перестать быть храмом Духа Святого, при обитании в нас духа гнева. Ибо затаенный в сердце гнев хотя людей предстоящих не оскорбляет, но светлейшее сияние Духа Святого выживает, все равно как и гнев обнаруженный.

 92. И как можно думать, что Бог послабляет нам хоть одну минуту держать гнев, когда Он не дозволяет приносить жертвы духовных молитв наших, если сознаем не то, что мы гневаемся на другого, а что другой имеет нечто на нас, говоря: если ты принесешь дар к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим и тогда приди и принеси дар твой (Мф. 5, 23–24)? Как же думать, что нам дозволяется держать скорбь на брата, не говорю, многие дни, но хоть бы до заката солнца, если даже тогда, как он имеет нечто на нас, не дозволяется нам приносить молитвы свои Богу, — нам, которым от Апостола заповедуется: непрестанно молитеся (1 Фес. 5, 17), и: желаю, чтобы на всяком месте произносили молитвы мужи, воздевая чистые руки без гнева и сомнения (1 Тим. 2, 8)? Итак, если будем держать такой яд в сердцах своих, то нам остается или никогда не молиться и таким образом быть виновными пред Апостольскою и Евангельскою заповедию, коею повелевается нам непрестанно и на всяком месте молиться, или, — если, как-нибудь обморочивая себя, дерзнем изливать молитву свою, несмотря на запрещение ее, — знать, что в таком случае не молитву Господу приносим, а изъявляем гордую непокорность в духе бунта против Него.

 93. Но что нам долее останавливаться на Евангельских и Апостольских заповедях, когда и ветхий закон, который, кажется, несколько послабляет немощам нашим, тоже предостерегает от него, говоря: не враждуй на брата твоего в сердце твоем (Лев. 19, 17), — и опять: путие злопомнящих в смерть (Притч. 12, 28), — и еще: не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего (Лев. 19, 18)? Видишь, что и там неблагорасположенность к братиям отсекается не в деле только, но и в тайных помышлениях, когда повелевается с корнем извергать из сердца ненависть и за обиду не только не воздавать, но даже и не помнить о ней.

 94. Иногда побежденные гордостию или нетерпением, когда чувствуем особое внутреннее понуждение исправить свой нестройный и беспорядочный нрав, жалуемся в себе, что недостает нам пустыни, в том, подразумевается, чаянии, что там, не будучи никем тревожимы, тотчас приобрели бы мы добродетель терпения, извиняя очевидно тем свое нерадение (об укрощении порывов гнева) и причину возбуждения их не своему приписывая нетерпению, а слагая на братий. Но если мы будем таким образом на других слагать причины нашей в сем неисправности, то никогда не возможем прийти в должную меру терпения и совершенства. Дело исправления и умирения сердца нашего не помещай в руках произволения другого, нашей власти нимало не подлежащего, но соблюдай его в благонастроении нашего произволения. Чтобы нам не приходить в гнев, это должно зависеть не от совершенства другого, но от нашей добродетели, стяжеваемой не чужим терпением, а собственным великодушием.

 95. К тому же искать пустыни следует совершенным и очищенным от всякой страсти, или по выварении начисто всех страстей в обществе братий, и вступать в нее не по малодушному бегству, а по желанию достигнуть высоты Божественного созерцания, которая и совершенными не может быть иначе приобретена, как в пустыне. Ибо какие страсти перенесем мы в пустыню не уврачеванными, те будут чувствоваться скрытыми в нас, а не истребленными. И как пустыня для очищенных сердцем приберегает чистейшее созерцание и в приискреннейшем видении открывает ведение духовных тайн, так обыкновенно и страсти тех, кои не очистились от них, не только сохраняет, но еще усиливает. В таком случае иной дотоле кажется себе терпеливым и смиренным, пока ни с каким человеком не видается и не входит в сношение; но тотчас возвращается к прежнему своему нраву, как только какой-либо случай вызовет его к движению: тогда тотчас выникают из него страсти, которые скрывались, и, как необузданные кони, откормленные в долгом бездействии, с большим стремлением и неистовством вырываются из своих затворов на погибель своего всадника. Ибо страсти, не будучи наперед очищены, более неистовыми делаются в нас, когда пресекаются случаи обнаружения и обуздания их среди людей. И самую тень терпения, которым, как воображалось, мы, живя в смешении с братиями, по видимому обладали и которое проявляли, по крайней мере, из уважения к ним и стыда показаться пред всеми малодушными, теряем мы в беззаботной пустыне беспечности.

 96. Подобно это тому, как все роды ядовитых змей или зверей, пока укрываются в пустыне и в своих норах и логовищах, не вредят, — и, однако ж, не провозглашаются из-за того безвредными, что никому в таких случаях не вредят, ибо это бывает тогда не по доброкачественности их, а потому, что такими быть необходимо вынуждает их пустыня; как же скоро улучат они возможность вредить, тотчас износят и обнаруживают скрывающиеся в них яд и зверство. Так-то и ищущим совершенства не довольно не гневаться на людей (когда нет с ними сношений и столкновений. Гнев при этом жив, только притаился и готов тотчас обрушиться на что ни попало). Припоминаю, как, живя в пустыне, рассерживался я иногда на писчую трость, если не нравилась толстота или тонкость ее, иногда на ножичек, если, когда режешь им, он, затупившись, не скоро резал, — иногда на кремень, если не скоро вылетала из него искра огня, когда спешишь к чтению; и движение негодования при этом вторгалось иногда такое, что невольно вырывалось из уст проклятие на бездушную вещь или уж непременно на диавола, чем и испарялось смущение — и душа успокаивалась. Таким образом, в деле совершенства мало принесет пользы отсутствие людей, на которых возбуждался бы гнев, когда, если наперед не будет приобретено терпение, страсть гнева может упражнять свои силы и на вещах немых и на безделицах, ибо, оставаясь в сердце нашем, она не дает нам ни достигнуть мирного устроения, ни освободиться от прочих страстей.

 97. Почему, если желаем достигнуть того высшего Божественного блага, о коем говорится: блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят
(Мф. 5, 8); то не только из действий наших должны отторгнуть сию страсть, но и с корнем исторгнуть ее из глубин души. Ибо не слишком-то много будет пользы подавлять неистовство гнева в слове и не обнаруживать его в действии, если Бог, от Которого не укрываются тайны сердечные, будет видеть его в сокровенностях сердца. Евангельское слово и заповедует иссекать паче корни страстей, чем плоды их, которые по исторжении корней, конечно, не будут уже более распложаться, — а душа получит таким образом возможность постоянно пребывать во всяком терпении и святости, когда гнев не только будет устранен с поверхности нашей деятельности и наших поступков, но и исторгнут из сокровенностей помышлений. И потому надо убивать гнев и ненависть, чтоб не впасть в грех человекоубийства, которое без них не может быть допущено. Ибо всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду (Мф. 5, 22); и всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца (1 Ин. 3, 15). Поелику он в сердце желает погибнуть тому, на кого серчает, то, хотя у людей не признается он пролившим кровь собственною рукою или мечом, по страсти же гнева провозглашается убийцею от Господа, Который не за производство только действия, но и за намерение воли воздаст каждому или наградою, или наказанием, как Сам Он говорит чрез пророка: Я знаю деяния их и мысли их, и вот приду собрать все народы и языки, и они придут, и увидят славу Мою (Ис. 66, 18). И Апостол: Мысли их,  то обвиняющие, то оправдывающие одна другую в день, когда … Бог будет судить тайные дела человеков (Рим. 2, 15–16).

 98. Итак, подвижнику Христову, законно подвизающемуся, надлежит с корнем вырвать из себя страсть гнева. Для совершенного же уврачевания этой болести потребно такое лечение: прежде всего уверовать, что гневаться не подобает ни под каким видом, ни по праведным, ни по неправедным причинам, зная, что коль скоро источный наш свет, свет нашего сердца будет помрачен тьмою его, то мы тотчас потеряем и свет различения вещей, и твердость благоразумия, и благопристойность, и мерило правды; потом держать убеждение, что если дух гнева замедлит в нас, то вследствие того неизбежно помутится чистота духа нашего и он никак уже не может быть храмом Духа Святого; наконец, помышлять и о том, что нам, пока пребываем в гневе, никак нельзя будет молиться и изливать пред Богом прошения свои. Паче же всего, имея пред очами неизвестность предела человеческой жизни, будем постоянно думать, что мы можем преселиться из тела каждый день и что нам нимало не помогут там ни соблюдение чистоты целомудрия, ни отречение от всех имуществ, ни презрение богатства, ни труды постов и бдений, когда за один гнев и ненависть Судия вселенной угрожает вечными муками.

 Борьба с духом печали

 99. В пятой брани предлежит нам отбивать остны[4] всепожирающей печали, которая если как-нибудь получит возможность обладать нашим сердцем, то пресекает видение Божественного созерцания и, душу всю низвергши с высот святого благонастроения, расслабляет вконец и подавляет: ни молитв не дает ей совершать с обычною сердечною живостию, ни чтению Священных книг — сему духовному орудию и врачевству — не допускает прилежать, ни мирною и тихою с братиями быть не оставляет, ко всем также обязательным делам послушания делает нетерпеливою и ропотливою и, отняв всякое здравое рассуждение и возмутив сердце, делает ее как бы обезумевшею и опьянелою и сокрушает и подавляет пагубным отчаянием.

 100. Почему если желаем законно трудиться в подвигах духовной брани, то с не меньшим вниманием должны врачевать и эту болесть. Ибо как моль одежде и червь дереву, так печаль вредит сердцу человека (Притч. 25, 20), — как ясно и определенно выразил силу этой зловредной и пагубнейшей страсти Божественный Дух. Как одежда, изъеденная молью, не имеет уже никакой цены и не гожа более на честное употребление и как дерево, червями источенное, уже не на постройку или украшение какого-нибудь здания, хотя бы и посредственного, заслуживает быть отложенным, а на сожжение огнем — так и душа, пожираемая угрызениями всесокрушительнейшей печали, не гожа уже бывает ни для того первосвященнического облачения, которое миро Духа Святого, с неба сходящее прежде на браду Аарона, принимает потом на ометы свои, как это изображается в пророчестве святого Давида в следующих словах: как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду Ааронову, стекающий на края одежды его (Пс. 132, 2), — ни для построения и украшения того духовного храма, которого основания положил Павел, премудрый архитектор, говоря: вы храм Божий, и Дух Божий, живет в вас (1 Кор. 3, 16), и на который какие идут дерева, то описывает Невеста в Песне Песней, говоря: кровли домов наших — кедры, потолки наши — кипарисы (Песн. 1, 16). И вот такие-то роды дерев избираются для храма Божия, и благовонные и негниющие, которые не подлежали бы ни порче от ветхости, ни точению червей.

 101. Иногда болесть эта имеет обычай порождаться от предшествовавшей страсти: или гнева, или похотения, или любостяжания, когда кто испытывает потерею предвзятой в уме надежды удовлетворения их делами или вещами по роду их; иногда же без всяких наличных причин, могших ввергнуть нас в эту пропасть, по воздействию лукавого врага внезапно схватывает нас такая прискорбность, что мы не бываем в состоянии принять с обычною приветливостию посещение даже самых дорогих и нужных нам лиц, и, что бы ни было ими сказано в подходящем разговоре, почитается тогда нами неуместным и лишним; и не дается им никакого приятного ответа по причине преисполнения всех изгибов сердца нашего желчною горечию.

 102. Этим наияснейше доказывается, что не всегда по вине других возбуждаются в нас остны прискорбностей, но паче по собственной нашей, потому что мы сами в себе носим причины всех восскорбений, именно в семенах страстей, которые, как только оросит душу нашу дождь искушений, тотчас прорываются в ростках и плодах своих. Никто никогда не понуждается ко греху, хотя бы дурной пример других возбуждал его к тому, если он не имеет сокрытой в сердце своем материи того греха. И никак нельзя верить, чтобы, например, кто тогда только внезапно воспринял страсть срамного похотения (не зная ее прежде), когда, взглянув на красивую женщину, поражен был ее красотою; но надо паче полагать, что если он при этом вожделел ее, то это потому, что воззрение на нее вывело наружу скрывающуюся внутри болесть. Почему нам надо на то преимущественно обратить все попечение, чтоб свои очистить страсти и свои исправить чувства и расположения.

 103. Есть еще и иной род печали — непотребнейший, когда она в душу согрешившую влагает не намерение исправить жизнь и очиститься от страстей, а пагубнейшее отчаяние. Она-то ни Каину не дала покаяться после братоубийства, ни Иуде не попустила после предательства взыскать средств удовлетворения, а увлекла его, чрез внушенное ею отчаяние, к удавлению.

 104. Полезною для нас должны мы почитать печаль только в таком случае, когда мы восприемлем ее, быв подвигнуты или раскаянием во грехах, или горячим желанием совершенства, или созерцанием будущего блаженства. О ней и блаженный Павел говорит: печаль ради Бога производит покаяние в спасение, а печаль мирская производит смерть
(2 Кор. 7, 10).

 105. Но та печаль, которая соделывает покаяние ко спасению, несомненно верному, благопокорлива, приветлива, смиренна, кротка, приятна и терпелива; так как она, исходя из любви к Богу, хотя по желанию совершенства неутомимо простирается к телесному самоозлоблению и сокрушению духа, но в то же время некако бывает обрадываема и оживляема надеждою преуспеяния и потому удерживает всю приятность приветливости и благодушия, имея в себе все плоды Духа Святого, которые исчисляет тот же Апостол: плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание (Гал. 5, 22–23). А эта — мира сего печаль — крайне ропотливая, нетерпеливая, жесткая, исполненная отталкивающей строптивости, бесплодного горевания и пагубного отчаяния; того, кого обымет, расстраивает и отвлекает от всякого занятия и спасительного о себе болезнования и не только пресекает действо молитвы, но и опустошает все сказанные выше плоды духовные, которые обыкновенно доставляет та печаль, яже по Бозе.

 106. Почему, кроме той печали, которая восприемлется или по спасительному покаянию, или по ревности о совершенстве, или по возжеланию будущих благ, всякая другая, как мирская и смерть приносящая, должна быть отреваема и совсем извергаема, наравне с духом блуда, сребролюбия и гнева.

 107. Эту пагубнейшую страсть можем мы изгонять из себя, если, занимая непрестанно душу свою духовным поучением, будем оживлять и восставлять ее надеждою и созерцанием будущего блаженства. Этим способом можем мы преодолеть все роды печалей: и те, которые исходят от предшествовавшего гнева, и те, которые приходят от потери прибыли и понесения убытка, и те, которые рождаются от нанесенной нам обиды, и те, которые происходят от неразумного расстройства душевного, и те, которые ввергают нас в смертное отчаяние, ибо, при сем всегда обрадываемы бывая созерцанием вечных будущих благ и пребывая неподвижно в таком настроении, мы не будем ни падать духом в обстоятельствах несчастных, ни возноситься в счастливых, смотря на те и другия как на ничтожные и скоропреходящие[5].

 Борьба с духом уныния

 108. Шестая борьба предлежит нам со страстию, которую мы можем назвать унынием, скукою или тоскою сердечною. Она сродна печали, испытывается наипаче странствующими по пустыням иноками и есть неприязненный враг пребывающих в уединении и всякого монаха беспокоит, особенно около шестого часа (по-нашему — двенадцатого часа, в полдень), как лихорадка какая, в определенные часы нападающая на больную душу со своими всерасстраивающими действиями. Некоторые старцы[6] называют ее бесом полуденным, о котором поминается в 90 псалме.

 109. Когда уныние нападает на бедную душу инока, то порождает ужасание от места, отвращение к келлии и презрение к братиям, с ним живущим или на некотором от него расстоянии, как к нерадивым и совсем не духовным, самого же его совсем разленивает и отбивает от всякого дела, каким обычно ни занимается он в своем обиталище. И в келлии сидеть отбивает оно у него охоту, и к чтению приступить не допускает, и заставляет воздыхать и жаловаться, что, столько времени проживши здесь, нимало не преуспел и никакого не стяжал плода духовного, и болезновать внушает, что остается в этом месте попусту и, когда мог бы управлять другими и многим приносить пользу, никого здесь не воспитал и никого своим наставлением и учением не породил духовно. Затем оно расхваливает ему отдаленные монастыри, и места те описывает как более полезные к преуспеванию духовному и более могущие способствовать к спасению, и общение там с братиями рисует преприятным и исполненным духовного назидания; напротив, что тут у него, то представляет несносным, напоминая, что от братий, здесь пребывающих, никакого нет назидания, а все нужное для содержания тела добывается только с безмерным трудом. Наконец внушает оно уединеннику, что, пребывая в этом месте, не может он спастись, если, оставя келлию, в которой ему, если еще долее будет медлить в ней, придется погибнуть, как можно скорее не переселится отсюда в другое место. После сего, часу в пятом и шестом, оно в такое изнеможение приводит тело его и такой возбуждает голод, что он чувствует себя как бы долгим путем и самым тяжелым трудом утомленным и изможденным или как бы перенесшим двухдневный и трехдневный пост без подкрепления себя пищею. И вот озирается он в беспокойстве туда и сюда, вздыхает, что нейдет к нему никто из братий, почасту выходит из келлии и входит в нее и на солнце посматривает, будто оно не так скоро спешит к закату. В таком неразумном смятении ума, как бы мраком покрывшись, становится он неспособным ни к какому духовному деланию и начинает думать, что против такой напасти не может найтись никакое другое средство, кроме посещения какого-либо брата или утешения себя сном. Тут начинает этот разорительный дух подносить боримому им, что надобно сделать необходимые поздравления братиям или посетить больных, вблизи или вдали находящихся, внушает также как долг какой, что надо бы найти здесь таких-то и таких-то родственников или родственниц и почаще ходить к ним с визитами, что такую-то благочестивую и Богу посвятившую себя женщину, лишенную, однако ж, всякого пособия от родных, было бы великим делом благочестия почаще посещать и доставлять ей все, в чем она имеет нужду, так как свои родные небрегут о ней, и что больше в такого рода делах благочестия надо трудиться, чем бесплодно и без всякого преуспеяния сидеть в келлии.

 110. Так волнуется бедная душа, запнутая такими вражескими кознями, пока утомленный духом уныния инок или в постель попробует броситься, или, оставя келейный затвор, попытается поискать избавления от такой напасти в посещении какого-либо брата. Но это последнее, чем он пользуется в настоящее время как врачевством, спустя немного обратится в руках врага в средство еще к большему его расстроению. Ибо враг чаще и ожесточеннее будет нападать на того, кто, как узнал он на деле, тотчас обращает к нему тыл, как только завяжется борьба, и спасения себе чает не от победы и не от противоборства, но от бегства; пока он, мало-помалу отбившись от келлии, начнет забывать о главном деле своего звания, состоящем в стремлении к Божественной, всепревосходящей чистоте, которая нигде не может быть достигнута, как только в безмолвном всегда пребывании в келлии и непрестанном Божественном поучении. Так воин Христов наконец убегает из своего воинства, впутывается в житейские дела и становится уже неугодным Воеводе (см.: 2 Тим. 2, 4), под Которым служить обещался.

 111. Блаженный Давид весьма прекрасно выразил все пагубные последствия от этой болести в следующем стихе: душа моя истаевает от скорби
(Пс. 118, 28). И подлинно, не тело, а душа дремлет в это время. Ибо душа, уязвленная стрелою этой разорительной страсти, действительно засыпает для всякого стремления к добродетели и наблюдения за своими духовными чувствами.

 112. Итак, истинный воин Христов, желающий законно подвизаться в борьбе за совершенство, и эту также болесть должен стараться изгонять из тайников души своей и против этого непотребнейшего духа уныния смело вооружаться противоборством — чтоб ни от уязвления стрелою сна не пасть, ни беглецом не выступить из затвора своего уединилища, хотя бы то под благовидным предлогом благочестия.

 113. Ибо кого начнет он преодолевать с какой-либо стороны, того или оставит пребывать в келлии без всякого успеха, как ленивого и беспечного, или, выгнав оттуда, сделает прочее праздношатающимся и ленивым на всякое дело, заставит его постоянно обходить келлии братий и монастыри и ни о чем другом не промышлять, как только, где бы и под каким бы предлогом найти себе случай пообедать в следующий раз. Ибо ум празднолюбца ни о чем другом не помышляет, как о пище и чреве, пока, встретив где-либо содружество в каком-либо мужчине или женщине, цепенеющих в такой же холодности, ввяжется в их дела и нужды. Опутавшись же мало-помалу такими пагубными для души его занятиями, как бы в змеиных кольцах стиснутый, никогда уже потом не сможет он развязаться с ними, чтоб обратиться к брошенным делам прежнего звания.

 114. Итак, главное, что производит в нас дух уныния, есть то, что он разленивает, от дел отбивает и праздности научает. Почему и противодейство ему главное будет: не уступай, сиди за делом. В сем отношении мы можем принять как врачевательный рецепт от уныния то, что святой Павел писал к Солунянам о труде: Умоляем же вас, братья… усердно стараться о том, чтобы жить тихо, делать свое дело и работать своими собственными руками (1 Фес. 4, 10–11).  Говорит: усердно стараться о том, чтобы жить тихо, — то есть пребывайте безмолвно в своих келлиях, чтоб от разных молв, которых нельзя миновать праздноходящему туда и сюда, не потерять своего покоя внутреннего и не начать потом причинять такое же беспокойство и другим; делать свое дело — то есть, увлекаясь любопытством, не старайтесь узнавать о делах мира и разведывать о поведении разных братий, чтоб вместо попечения об исправлении себя самих и ревнования о стяжании добродетелей не навыкнуть иждивать время свое на осуждение и оклеветание братий; и работать своими собственными руками — то есть, сидя в келлии, прилежите рукоделию. Этим отсек он самую возможность того, от чего пред сим отклонял. Кто любит сидеть за работою, тому некогда ходить туда и сюда, разведывать чужие дела, вмешиваться в них и пересуждать их. Во втором же послании к тем же Солунянам он к сему прибавляет: Завещаем же вам, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, удаляться от всякого брата, поступающего бесчинно, а не по преданию, которое приняли от нас (2 Фес. 3, 6). Здесь уже не молит, а повелевает, и не голым словом, а именем Господа нашего Иисуса Христа, давая разуметь, что это неотложная заповедь. Из дальнейшей речи видно, что это есть заповедь о труде, чуждающийся которого не должен быть терпим в обществе христианском. Итак, он повелевает удаляться от тех, которые не хотят трудиться, и отсекать их, как члены, поврежденные растлевающею праздностию, чтоб болезнь ничегонеделания, как смертоносная зараза, не прилипла и к здравым членам тела. И в этом уже было сильное побуждение к трудолюбию, но он еще более усиливает его, ставя им себя в пример, которому они подражать должны (2 Фес. 3, 7). Мы, говорит, живя у вас, ни у кого не ели хлеба даром (ст. 8), хотя Господь повелел проповедующим Евангелие жить от благовестия (1 Кор. 9, 14). Когда таким образом и тот, кто проповедовал Евангелие и совершал столь высокое духовное дело, даром не принимал пищи, то что скажем в оправдание своей лености мы, которым не только не поручена никакая проповедь слова, но и никакой другой заботы не заповедано, кроме попечения об одной душе своей? В какой надежде мы осмелимся с праздными руками даром есть хлеб, которого сосуд избранный, обязанный заботами о проповеди Евангелия, не дозволял себе есть не от труда рук своих? Чтоб не показалось, впрочем, что его собственный пример — исключительный и предлагается не как образец для подражания всем, Апостол внушает, что не он один так поступал, но и все бывшие с ним, то есть Сила и Тимофей, которые это пишут с ним, занимались тоже трудами рук. Чтоб не вздумал кто уклоняться от подражания его примеру, представляя, что они все работали молча, но, имея намерение дать пример, обязывающий и нас к труду, он сказывает, что они имели власть не работать и работали, чтобы себя самих дать вам в образец для подражания (2 Фес. 3, 9), — чтоб, если словесное учение, часто влагаемое во уши ваши, забудете, по крайней мере примеры наши, представленные очам вашим, вы удержали в памяти. Наконец, после стольких убеждений, Апостол употребляет в отношении к ним уже не совет учителя или врача, но авторитет Апостольской власти, говоря: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь (2 Фес. 3, 10)! Это приговор на предполагаемых или предвидимых презрителей сей заповеди, изрекаемый с седалища Апостольского суда.

 115. И в послании к Ефесеям Апостол об этом самом труде предписывал, говоря: кто крал, вперед не кради, а лучше трудись, делая своими руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся (Еф. 4, 28). Также в Деяниях Апостольских находим, что он не только учил этому, но и сам действовал так. Ибо когда он пришел в Коринф, то не захотел остановиться в другом месте, а у Акилы и Прискиллы, потому что они были мастера того же ремесла, каким он сам обыкновенно занимался, — с очевидным намерением работать с ними вместе (см.: Деян. 18, 1–3). Потом, когда, плывя в Иерусалим, останавливался он в Милете, то, послав оттуда в Ефес, призвал к себе пресвитеров Ефесской Церкви и, давая им наставления, как в его отсутствие управлять Церковию Божиею, говорил, что ни денег, ни одежды он от них не искал, что нуждам его и сущим с ним послужили собственные его руки и что делал это он для того, чтоб показать, что, так трудясь, надлежит помогать неимущим, помня заповедь Самого Господа, что блаженнее есть даять, нежели принимать (Деян. 20, 33–35). Так давая пример трудолюбия, он вместе научает, что помогать нуждающимся лучше из приобретенного потовым трудом, нежели из того, что иным каким путем попадает в руки. Если же так действует и монах, то он тогда украшен бывает двоякою добродетелию: отвержением всех вещей стяжевает совершенную нищету Христову, и своим трудом и расположением показывает щедрость богатого, почитая Бога от своих праведных трудов и принося Ему жертву от плодов своей правды.

 116. Египетские отцы никак не позволяют монахам быть праздными, особенно молодым, рачительностию к труду измеряя состояние сердца и меру преуспеяния в терпении и смирении. Они не только ничего не принимают для употребления на свое пропитание, но и от своих трудов питают приходящих братий и странников и посылают в места Ливии, бедствующие от бесплодия и голода, также и в города томимым в грязных темницах доставляют большое количество пищи всякого рода, веруя, что таким пожертвованием от плода рук своих они приносят приятную Господу жертву. На сей предмет у древних отцов Египта составилась еще и такая поговорка: «работающего монаха искушает один бес, а на праздного нападает бесчисленное множество бесов».

 117. Когда я, начав жить в пустыне, сказал авве Моисею (Ливийскому; его 1 и 2 со— беседования), что вчера был я крайне  расслаблен недугом уныния и не мог иначе освободиться от него, как сходивши к авве Павлу — «Нет, ты не освободил себя от него, — сказал он мне, — но паче показал себя ему преданным и покорным. Ибо после оно сильнее будет нападать на тебя как на труса и беглеца, увидев, как ты с первой схватки дал себя победить и тотчас убежал с поля брани, если только не решишься ты в другие разы вступить в борьбу с этим врагом, не начав отражать его жаркие нападения оставлением келлии или погружением в сон, но побеждать его терпением и противоборством». Так опытом доказалось, что не бежать надобно от натиска уныния, уклоняясь от борьбы с ним, а побеждать, мужественно сопротивляясь ему.

 Борьба с духом тщеславия

 118. Седьмая брань предлежит нам с духом тщеславия — разновидным, изменчивым и тонким, так что с самыми острозоркими глазами едва можно не только предостеречься от него, но его рассмотреть и узнать. Прочие страсти просты и однообразны, а эта многочастна и многообразна и отовсюду и со всех сторон встречает воина и когда он еще борется, и когда уже является победителем. Ибо она покушается уязвить воина Христова и одеждою, и статностию, и походкою, и голосом, и работою, и бдениями, и постами, и молитвою, и уединением, и чтением, и познаниями, и молчаливостью, и повиновением, и смирением, и благодушием и, как некий опаснейший камень подводный, покрытый вздымающимися волнами, в то время как не опасаются, причиняет внезапно бедственное кораблекрушение плывущим при благоприятном ветре.

 119. Итак, желающему идти царским путем с оружием правды в правой и левой руке, должно, по Апостольскому учению, ровно проходить в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах (2 Кор. 6, 7–8) и с крайнею осторожностию направлять свое шествие путем добродетели среди вздымающихся волн искушений, под управлением рассуждения и веянием Духа Господня, зная, что как скоро мы хоть немного уклонимся направо или налево, то тотчас разобьемся о гибельные подводные скалы. Почему и слышим от премудрого Соломона увещание: не уклоняйся ни направо, ни налево (Притч. 4, 27), то есть не льсти себе из-за добродетели и духовными успехами своими не превозносись, равно как и, уклоняясь на шуюю стезю страстей, не ищи, по Апостолу, себе от них славы в срамоте твоей (ср.: Флп. 3, 19). Диавол, в ком не мог породить тщеславия благообразием статной и блестящей одежды, в том пытается всеять его одеждою неуклюжею, неопрятною и нищенскою; кого не мог ввергнуть в сию страсть честию, того подбивает на нее уничижением; кого не мог заставить превозноситься многознанием и умением красно говорить, у того вызывает это важничаньем в молчании. Если кто явно постится, то тревожим бывает суетною славою; а если кто, из презрения к такой славе, станет скрывать пост, то терпит нападение от самовозношения. Чтоб не запятнаться приражением тщеславия, иной избегает совершать долгие молитвы на виду у братий; но, начав упражняться в них тайно, никого не имея свидетелем такого делания, не избегает он трубления пред собою. Прекрасно наши старцы изображают свойство этой болести, сравнивая ее с луком и чесноком, которые по снятии одного покрова оказываются опять покрытыми другим таким же, и, сколько раз ни снимай покровов, они все оказываются покрытыми.

 120. Оно не перестает преследовать даже и того, кто, бегая славы, укрывается в пустыне от всякого общения с смертными; и чем дальше кто убегает от мира, тем ожесточеннее оно нападает на него. Из живущих же в обителях иного покушается оно ввергнуть в превозношение тем, что он более всех терпелив в деле и труде; другого тем, что он паче всех скор на послушание; иного тем, что он превосходит всех других смирением. Иной искушается сим по причине обширности познаний, иной — по причине долгого сидения за чтением, иной — по причине длительности бдений. И всякого эта болесть усиливается уязвить собственными его добродетелями, в том устрояя претыкания в пагубу, чем снискиваются плоды жизни. Так и для желающих проходить путь благочестия и совершенства враги-наветники не инде скрывают сети прелести, как на том же пути, по коему они шествуют, по изречению блаженного Давида: на пути, которым я ходил, они скрытно поставили сети для меня (Пс. 141, 3), — чтобы мы, на том именно самом пути добродетелей, коим течем, стремясь к почести вышнего звания, превознесшись своими успехами, спотыкались и, запутавшись в сети тщеславия, падали, имея связанными ноги души своей. Таким образом и бывает, что, тогда как остаемся мы непобежденными нападением противника, бываем побеждаемы высотою нашего над ним торжества.

 121. Все другие страсти, будучи преодолеваемы, увядают и, будучи побеждаемы, с каждым днем становятся все слабее, также под влиянием места или времени истощаются они и стихают, или всячески, по причине их раздора с противоположными им добродетелями, удобнее бывает предостерегаться от них и избегать их. Но эта, будучи поражена, с большим ожесточением восстает на брань и, когда почитается испустившею дух, чрез смерть свою делается еще более живою, здоровою и мощною. Прочие страсти тиранствуют только над теми, которых победили в борьбе; а эта победителей своих еще ожесточеннее теснит и, чем сильнее была поражена, тем чрезмернее борет помыслом возношения по случаю победы над собою. В том особенно и видится тонкая хитрость врага, что по его козням воин Христов падает от собственных стрел после того, как сам он не мог его победить своими вражескими оружиями.

 122. Прочие страсти, как мы сказали, успокаиваются под влиянием иной местности, также стихают и истощаются при удалении предмета греха или удобства к нему и повода; а эта проникает в пустыню с убегающим туда от нее и никакой местности не боится, равно как не изнемогает и от удаления с глаз предмета, потому что она почерпает мужество не инде где, как из успехов в добродетели того самого, на кого нападает. Прочие страсти, как мы сказали там впереди, с продолжением времени иногда смягчаются и исчезают; а этой долговременность не только не вредит, но еще больше собирает пищи для ее суетности.

 123. Наконец, прочие страсти, как состоящие в раздоре с противоположными им добродетелями и воюющие открыто, как в ясный день, легче побеждать и удобнее предостерегаться от них; а эта, протеснившись между добродетелями и смешавшись с нашим войском, сражается как бы в темную ночь и тем жесточее прельщает, что не ожидают и не опасаются ее нападения.

 124. Читаем, что Езекия, царь Иудейский, муж совершенной праведности во всем, одною стрелою возношения был низложен, и, кто одною молитвою мог испросить избиение 185 тысяч Ассирийского войска, тот побежден суетным славолюбием; кто, после определением Божиим назначенного предела жизни и дня смерти, по своей молитве удостоен продления жизни еще на 15 лет, с удостоверением в том чрез возвращение солнца на 10 степеней, тот, после такого свидетельства о своей добродетели и такого знамения Божия к нему благоволения, за одно превозношение и возмечтание о себе все потерял и не только себя, но и весь народ свой подверг гневу Божию, и такому гневу, что, когда, смирившись, стал умолять Бога со всем народом своим, то мог испросить только то, чтоб гнев тот не пришел во дни его (см.: 4 Цар. 20, 2;  Пар. 32). Так гибельна и тяжко грешна страсть превозношения!

 125. Озия, прадед упомянутого царя, также восхваленный свидетельством Святого Писания, когда после многих добродетелей и многих первохвальных дел и учреждений ко благу народа превознесся тщеславным высокоумием и обиде Господа Бога своего не угодным Ему делом, тотчас ниспал с высоты славы своей и казнен проказою (см.: 2 Пар. 26, 16—21). Вот и другой пример тяжкого падения! Видите отсюда, как пагубны бывают счастливые успехи, когда при них не блюдут себя от тщеславия и превозношения, и как в таком случае такие себе не внемлющие и не блюдущиеся, не бывая сокрушены в трудных обстоятельствах, жесточе поражаются по поводу преодоления их и, избегая опасности смерти во время брани, падают по поводу торжества и побед.

 126. Почему Апостол увещевает: не будем тщеславиться (Гал. 5, 26). И Господь, обличая фарисеев, говорит: как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от единого Бога, не ищете (Ин. 5, 44). О таких и блаженный Давид с угрозою говорит: Бог рассыпа кости человекоугодников (Пс. 52, 6).

 127. Тщеславие новоначальных и тех, которые мало еще преуспели в добродетелях и в ведении духовном, обыкновенно превозносит или за тон голоса, то есть что приятнее других поют, или за то, что они тощи плотию, или красивы телом, или что имеют родителей богатых и благородных, или что презрели военную службу и почести. Иному оно внушает, что если б остался он в мире, то легко стяжал бы и почести, и богатство, хотя он никогда и не мог бы их достигнуть, надымая его таким образом принесением в жертву безвестных надежд и заставляя тщеславиться оставлением того, чем никогда не владел.

 128. На иного напускает оно желание священства или диаконства, рисуя ему в мысли, что он с такою святостию и строгостию исполнял бы тогда свое дело, что и прочим священникам мог бы послужить примером святости, а кроме того многим доставил бы пользу и своим поведением, и сказыванием поучений. Иногда и того, кто живет в пустыне или уединенничает в келлии, заставляет оно мечтать в уме своем, будто он обходит дома разных лиц и монастыри и действием своих воображаемых убеждений многих обращает на путь должной жизни. И водится таким образом бедная душа туда и сюда такою суетностию, бредя как бы в глубоком сне, и, увлеченная сладостию таких помышлений и такими мечтами исполненная, большею частию бывает не в состоянии замечать ни своих действий, ни присутствия братий, если б они в самом деле были пред глазами, будучи вся сладостно погружена, как в истинно происходящее, в то, чем, не спя, бредит, как во сне, в блуждании помыслов своих.

 129. Помню, что, когда я жил в пустыне  Скитской, один старец, придя в келлию одного брата для посещения его, услышал, что тот внутри что-то говорит, и приостановился, желая узнать, что такое читает он из Святого Писания или на память что прочитывает, как там есть обычай делать это за работою. Приложив поближе ухо, благочестивый наблюдатель услышал, что брат, будто в церкви, предлагает поучение народу: это значило, что он, духом тщеславия обольщенный, представлял себя иереем и   исполнял мечтательно лежавшее на нем дело. Подождав еще немного, старец услышал, что брат кончил поучение и, переменив должность, будто уж в сане диакона, начал возглашать: оглашеннии, изыдите.
Старец постучал в дверь. Брат, вышедши, встретил его с обычною почтительностию и, вводя внутрь, спрашивал, давно ли он пришел, делая вид, что беспокоится, не долго ли пришлось ему стоять вне и не потерпел ли он от сего чего неприятнаго, — на деле же совестию угрызаемый за свои мечты и за то, что делал вследствие их. Старец ласково ответил: «Я только что пришел, как ты возглашал: оглашеннии, изыдите».

 130. Это здесь поместить я потому счел нужным, чтоб мы, имея пред очами полное изображение, с какою силою и в каком порядке нападают на нас страсти, которыми бедная душа бывает терзаема, могли быть более внимательны к себе и чрез то удобнее избегать сетей и западней вражеских. Так и Египетские отцы поступают. Они, не колеб-лясь, все подобное износят на среду и рассказами своими о других и о себе — как бы и они все еще испытывали то, о чем рассказывают, — раскрывают и обнажают пред юными монахами борения всех страстей, и такие, какие уже претерпевают сии юные, и такие, какие еще имеют претерпевать, чтоб чрез такое изложение ими обольщения всех страстей горящие духом новоначальные познали секреты настоящих своих браней и, видя их как в зеркале, уразумевали как причины борющих их страстей, так и средства против них, относительно же будущих бранных схваток, прежде чем они придут, наперед знали, как предостерегаться от них, как выступать против нападающих и как сражаться с ними. Как искуснейшие из врачей имеют обыкновение не только настоящие болезни врачевать, но и будущим по своей прозорливой опытности противодействовать, предупреждая их предостерегательными наставлениями или целительными питьями, так и эти истиннейшие врачи душ, духовным своим наставлением, как бы некиим противоядием (антидотом), наперед убивая болезни сердец, какие имели бы возникнуть, не дают им юнеть в душах юных иноков, открывая им и причины нападения страстей, и целительные против них средства.

 131. Воин Христов, желающий законно подвизаться истинным духовным подвигом, всеми мерами должен стараться победить этого многообразного и разновидного зверя. И, во‑первых, мы можем избежать самой встречи с этою многочастною, отовсюду против нас готовою выбежать непотребностию, если, содержа в мысли оное Давидское изречение: рассыплет Бог кости ополчающихся против тебя (Пс. 52, 6), — ничего не будем дозволять себе делать или предпринимать с тщеславным намерением стяжать суетную славу. Потом, сделанное с добрым начинанием надобно нам усиливаться и сохранить с подобным же — добрым — блюдением, чтоб после того не прокралась болесть тщеславия и не опустошила плодов всех трудов наших. Также что в поведении братий не принято в общий обычай и не делается всеми, то со всем старанием надо отклонять как дело хвастливое и того, что может сделать нас заметными среди других и что, поелику мы одни то делаем, может стяжать нам славу у людей, всячески избегать. Этими себя выказываниями наипаче и обнаружится, что к нам пристала смертельная зараза тщеславия, чего, однако ж, мы могли бы избежать, если б содержали в мысли, что не только совсем потеряем плод трудов наших, какие подымаем с тщеславным намерением, но и виновными сделаемся в большем преступлении и, как святотатцы, должны будем понесть вечные муки, так как к оскорблению Бога восхотели для людей делать дело, которое должны были делать для Него и чрез то людей предпочли Богу и славу мира славе Божией, — как обличит нас тогда ведущий сокровенное Бог.

 Борьба с духом гордости

 132. Осьмая и последняя брань предлежит нам с духом гордости. Страсть эта, хотя в порядке изображения борения со страстьми полагается последнею, но по началу и времени есть первая. Это самый свирепый и самый неукротимый зверь, нападающий особенно на совершенных и с лютым грызением пожирающий их, когда они достигают почти уже самой вершины добродетелей.

 133. Гордости два рода: первый тот, которым, как сказали мы, поражаются мужи высокой духовной жизни; а другой захватывает новоначальных и плотских. И хотя оба эти рода гордости воздымает пагубное возношение как пред Богом, так и пред людьми, однако ж тот первый прямо относится к Богу, а второй, собственно, касается людей. Начало сей последней и средства против нее мы исследуем, если Бог даст, в последних главах сей книги, а теперь о той первой, которою искушаются, как мы выше сказали, преимущественно совершенные, намерение у нас есть немного порассудить.

 134. Нет никакой другой страсти, которая бы так истребляла все добродетели и так обнажала и лишала человека всякой праведности и святости, как эта злая гордость: она, как всеобъемлющая некая зараза, не довольствуется расслаблением одного какого члена или одной части, но все тело повреждает смертельным расстройством и стоящих уже на высоте добродетелей покушается низвергнуть крайне тяжким падением и сгубить. Всякая другая страсть довольствуется своими пределами и своею целию и хотя тревожит и другие добродетели, однако же против одной главным образом направляется, ее преимущественно теснит и на нее нападает. Так, чревоугодие, то есть страсть к многоядению или сладкоядению, портит строгое воздержание, похоть оскверняет чистоту, гнев прогоняет терпение. Так что иногда преданный одной какой-либо страсти не совсем бывает чужд других добродетелей, но по сгублении той одной добродетели, которая падает от ревниво вооружившейся против ней противоположной ей страсти, прочие может хотя отчасти удерживать; а эта, коль скоро овладеет бедною душою, то, как какой-нибудь свирепейший тиран, по взятии самой верхней крепости добродетелей (смирения), весь их город до основания разрушает и разоряет. Высокие некогда стены святости сравняв и смешав с землею пороков, никакому уже потом знаку свободы в душе, ему покоренной, не попускает он остаться. Чем более богатую пленит он душу, тем более тяжкому игу рабства подвергает ее, обнажив от всего имущества добродетелей с жесточайшим ограблением.

 135. Желаешь ли точнее узнать меру силы этого жесточайшего тирана, приведем себе на память, как такой ангел, которого за чрезмерность его блеска и красоты назвали Люцифером, низвергнут с неба не за другое что, как за эту страсть, и как он, уязвленный стрелою гордости, из такого высшего чина блаженных Ангелов ниспал в преисподнюю. Итак, если такую бесплотную силу, украшенную столь значительными преимуществами, одно возношение сердца могло низринуть с неба на землю, то с какою бдительностию надобно остерегаться сего нам, облеченным бренною плотию, это показывает великость того разрушительного падения. А как нам избежать пагубнейшей заразы этою страстию, сему можем научиться, проследив начало и причины сказанного падения. Ибо нельзя врачевать какую-либо немочь или определять лекарства против каких-либо болезней, если наперед внимательным изысканием не будут изследованы их начала и причины. Этот (Архангел), одеянный Божественною светлостию, сияя паче других высших сил по щедродательности Создателя, возмнил, что этим блеском премудрости и этою красотою добродетели, какими украшался по благодати Творца, обладает он естественными своими силами, а не по великодаровитости Божией. И, вознесшись по сей причине, почел себя равным Богу, как ни в чем не имеющий нужды подобно Богу, — как будто для пребывания в такой чистоте не имел он нужды в Божественной помощи. Так всецело положился он на силу своего свободного произволения, веря, что ею одною будет ему в избытке доставляемо все, потребное для полного совершенства в добродетелях и для непрерывности верховного блаженства. Это одно помышление сделалось для него первою причиною пагубного падения. За нее будучи оставлен Богом, в Котором почел себя не имеющим нужды, и тотчас сделавшись от того неустойчивым и влающимся, он и немощность собственной своей природы почувствовал, и блаженство, которым по дару Божию наслаждался, потерял. Так, поелику возлюбил он глаголы потопные, в коих величаясь, говорил: Взойду на небо, и язык льстив, коим, себя обманывая, говорил: Буду подобен Всевышнему (Ис. 14, 13), как потом обманул Адама и Еву, внушая им: Будете как боги (Быт. 3, 5),— то вот ему приговор: за то Бог сокрушит тебя в конец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища твоего и корень твой из земли живых. Увидят праведники и убоятся, посмеются над ним и скажут: вот человек, который не в Боге полагал крепость свою, а надеялся на множество богатства своего, укреплялся в злодействе своем (Пс. 51, 6–9). Последние слова (вот человек) весьма справедливо могут быть обращаемы и к тем, которые надеются достигнуть высшего блага без Божия покрова и помощи.

 136. Вот причина первого падения и начало главной страсти, которая потом чрез того, кто первый был ею уязвлен, вкравшись в первозданного, произрастила все множество страстей. И он — первозданный, поверив, что одною силою своего свободного произволения и своими усилиями может достигнуть славы Божества, потерял и ту, которую получил по благости Создателя.

 137. Так примерами и свидетельствами Святого Писания наияснейше доказывается, что страсть гордости, несмотря на то что в порядке духовных браней есть самая последняя, по началу, однако ж, есть самая первая и есть источник всех грехов и преступлений. Она, не как прочие страсти, не одну только противоположную себе добродетель губит, то есть смирение, но есть губительница и всех вместе добродетелей, и искушает не каких-нибудь посредственных и ничтожных, а особенно таких, которые стоят на высоте могущества. Ибо так упоминает о сем духе пророк: роскошна пища его (Авв. 1, 16). Посему и блаженный Давид хотя с таким вниманием оберегал тайники своего сердца, что к Тому, от Кого не сокрыты были тайны его совести, с дерзновением возглашал: Господи, не надмевалось сердце мое, и не возносились очи мои, и я не входил в великое и для меня недосягаемое (Пс. 130, 1), и еще: не будет жить в доме моем поступающий коварно (Пс. 100, 7); однако ж, зная, как трудно даже и для совершенных уберечься от всякого движения сей страсти, не полагался в сем на одни свои усилия, но в молитве испрашивал помощи у Господа, да даст ему избежать уязвления стрелою сего врага, говоря: да не наступит на меня нога гордыни (Пс. 35, 12) (то есть не дай мне, Господи, сделать какой шаг по внушению гордости), — боясь и страшась, как бы не подвергнуться тому, что говорится о гордых: Бог гордым противится (Иак. 4, 6), и еще: мерзость пред Господом всякий надменный сердцем (Притч. 16, 5).

 138. Сколь великое зло есть гордость, когда для противостояния ей мало Ангелов и других противных ей сил, но для сего воздвигается Сам Бог! Заметить надобно, что Апостол не сказал о тех, которые опутаны прочими страстями, что они имеют противящимся им Бога, то есть не сказал: Бог чревоугодникам, блудникам, гневливым или сребролюбцам противится, но одним гордым. Ибо те страсти или обращаются только на каждого из погрешающих ими, или по видимому пускаются на соучастников их, то есть других людей; а эта собственно направляется против Бога и потому Его особенно и заслуживает иметь противником себе.

 139. Сетей этого непотребнейшего духа можем мы избежать, если о каждой из добродетелей, в которых чувствуем себя преуспевающими, будем говорить с Апостолом: не аз, но благодать Божия, яже со мною, и: благодатию Божиею есмь, еже есмь (1 Кор. 15, 10), и: производит в вас и хотение и дествие по Своему благоволению (Флп. 2, 13), как говорит и Сам Совершитель нашего спасения: кто пребывает во мне, и Я в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня не можете делать ничего (Ин. 15, 5), — и припевает псаломник: Если не Господь созиждет дом,
напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж (Пс. 126, 1). И ничья из хотящих и текущих воля не достаточна к тому, чтобы облеченный воюющею против духа плотию мог без особенного покрова Божественного милосердия достигнуть совершенной чистоты и непорочности и за то удостоиться получить то, чего так сильно желает и к чему так течет. Ибо всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше от Отца Светов (Иак. 1, 17). Что ты имеешь, чего бы не получил? А если получил, что хвалишься? (1 Кор. 4, 7).

 140. Я говорю это не с тем, чтоб, уничижая человеческие усилия, хотел отклонить кого-либо от заботливого и напряженного труда. Напротив, я решительно утверждаю — не моим мнением, но старцев, — что совершенство без них никак не может быть получено и ими одними без благодати Божией оно никем не может быть доведено до надлежащей степени. Ибо мы как говорим, что усилия человеческие сами по себе без помощи Божией не могут его достигнуть, так утверждаем, что благодать Божия сообщается только трудящимся в поте лица, или, говоря словами Апостола, даруется только хотящим и текущим, судя и по тому, что в 88‑м псалме поется от лица Божия: Я оказал помощь мужественному, вознес избранного из народа (Пс. 88, 20). Хотя по слову Господа говорим мы, что просящим дается, толкущим отверзается и ищущими обретается, но прошение, искание и толкание сами по себе не довлетельны к тому, если милосердие Божие не даст того, чего просим, не отверзет того, во что толкаем, и не даст найти то, что ищем. Оно готово даровать нам все это, как только мы дадим ему к тому случай привнесением своей доброй воли, ибо гораздо более, чем мы, желает и ожидает нашего совершенства и спасения. И блаженный Давид так глубоко сознавал невозможность получить успех в своем деле и труде собственными только усилиями, что удвоенным прошением просил сподобиться, да Господь Сам исправит дела его, говоря: и в деле рук наших споспешествуй нам, и в деле рук наших споспешествуй (Пс. 89, 17), и опять: утверди, Боже, то, что Ты соделал для нас (Пс. 67, 29).

 141. Итак, надлежит нам так стремиться к совершенству, прилежа постам, бдениям, молитвам, сокрушению сердца и тела, чтоб, надымаясь гордостию, не делать всего этого напрасным. Мы должны веровать, что не только самого совершенства не можем достигнуть собственными усилиями и трудами, но и то самое, в чем упражняемся для достижения его, то есть подвиги и разные духовные делания, не можем как должно совершить без помощи благодати Божией.

 142. Мы должны всегда возносить благодарение Богу не только за то, что Он создал нас разумными, одарил способностию свободного произволения, даровал благодать крещения, дал в помощь ведение закона, но и за то, что Он подает нам каждодневным Своим о нас промышлением, именно: освобождает от наветов вражеских, содействует нам преодолевать плотские страсти, покрывает нас без ведома нашего от опасностей, ограждает от впадения в грех, помогает нам и просвещает в познании и уразумении требований закона Его, тайно вдыхает сокрушение о нерадении и прегрешениях наших, спасительно исправляет нас, удостаивая особенного присещения, иногда даже против воли влечет нас ко спасению. Наконец, самое свободное произволение наше, более склонное к страстям, направляет к лучшему душеполезному действованию и обращает на путь добродетели присещением Своего воздействия на него.

 143. Вот в чем, собственно, состоит смирение пред Богом, вот в чем вера древнейших отцов, пребывающая даже доселе незапятнанною и у их преемников. Об этой их вере дают несомненное свидетельство Апостольские силы, проявленные ими не только у нас, но и между неверными и маловерными.

 144. Иоас, царь Иудейский, сначала был похвальной жизни, но потом, возгордившись, предан был бесчестным и нечистым страстям, или, по Апостолу, превратному уму делать непотребства (Рим. 1, 28). Таков закон правды Божией, что кто нераскаянно надымается гордостным превозношением сердца, тот предается на посрамление гнуснейшей плотской срамоте, чтоб, будучи уничижен таким образом, он восчувствовал, что если он оказывается теперь так оскверненным, то это потому, что прежде не хотел сознать глубочайшей и важнейшей нечистоты от гордостного превозношения, и чтоб, сознав это, возревновал очистить себя от той и другой страсти.

 145. Итак, очевидно, что никто не может достигнуть последнего предела совершенства и чистоты иначе, как смирением истинным, которое он, видимо свидетельствуя пред братиями, изъявляет также и пред Богом в сокровенностях сердца своего, веруя, что без Его покрова и помощи, в каждый момент его посещающих, никак не может он достигнуть совершенства, которого желает и к которому с усилием течет.

 146. Доселе, сколько дозволяла скудость нашего дарования, при помощи Божией довольно сказали мы о духовной гордости, которою, как сказано, искушаются совершенные. Этот род гордости не многим известен и не многими испытывается, потому что не многие стараются стяжать совершенную чистоту сердца, чтоб дойти до таких браней. Она обыкновенно борет только тех, которые, победив все другие страсти, находятся уже почти на самом верху добродетелей. Хитрейший враг наш, поелику не мог одолеть их, влеча к плотскому грехопадению, то теперь покушается запнуть их и низринуть падением духовным, замышляя чрез него лишить их всех прежних плодов, стяжанных с большим трудом. Впрочем, нас, которые еще опутаны плотскими страстями, он вовсе не удостаивает искушать таким образом, но запинает грубою и, так сказать, плотскою надменностию. И потому об этой, в которую впадать подвергаемся опасности наипаче мы, или люди нашей меры, и особенно души юных или новоначальных иноков, необходимым почитаю немного потолковать по нашему обещанию.

 147. Эта плотская, как мы сказали, гордость, если после недобре и без должной ревности положенного начала отречения от мира останется в душе монаха, то, не попуская ему от прежней мирской надменности низойти до истинного смирения Христова, сначала делает его непокорливым и упрямым, потом не дает ему быть кротким и обходительным, равно как вести себя в уровень со всеми братиями и жить как все, не выдаваясь; особенно не уступает, чтоб он, по заповеди Бога и Спаса нашего, обнажился от всякого земного стяжания; и между тем, как отречение от мира не что иное есть, как показание умертвия всему и креста, и не может в истинном виде быть начато и созидаться на других основаниях, как чтоб сознавать себя не только всем делам мира сего духовно умершим, но веровать, что и телесно имеет умереть каждый день, — она, напротив, наущает ему чаять долговечной жизни, представляет впереди разные продолжительные болезни, колеблет стыдом и смущением, если, оставшись безо всего, начнет содержание иметь из чужих, а не из своих источников, и внушает, что пищу и одежду гораздо лучше доставать себе на свои, чем на чужие средства, напоминая в подтверждение сего следующее изречение: блаженнее давать, нежели принимать (Деян. 20, 35), — которое в каком смысле сказано, никогда не могут уразуметь эти, одебелевшие и охладевшие сердцем.

 148. Инок, так недобре начавший свое мироотречение, никогда не может вместить истинного простого смирения Христова. Он не перестанет или хвалиться знатностию рода, или надмеваться прежним мирским чином, который оставил только телом, а не сердцем, или возноситься деньгами, удержанными при себе на свою пагубу, потому что из-за них не может уже он ни спокойно нести иго монастырских порядков, ни подчиняться наставлениям какого-либо старца. Кем овладеет гордость, тот унизительным для себя считает соблюдать какие-либо правила подчинения или послушания, даже неохотно слушает и общее учение о совершенстве духовной жизни, иногда же и полное питает к нему отвращение, особенно когда, обличаемый совестию, приимет подозрение, что оно намеренно направлено против него. В последнем случае сердце его еще более ожесточается и возгорается гневом. После чего бывает у него громкий голос, грубая речь, строптивый с горечью ответ, гордая и подвижная походка, неудержимая говорливость. Таким образом бывает, что духовное собеседование не только никакой не приносит ему пользы, но, напротив, оказывается вредным, делаясь для него поводом к большему греху.

 149. Слышал я, что один из юных иноков, когда авва укорял его, зачем он, оставя смирение, которое являл несколько времени по отречении от мира, начал надмеваться диавольскою гордостию, с крайним высокомерием ответил ему: «Разве я для того несколько времени смирял себя, чтобы навсегда быть подчиненным?» При этом столь необузданном и преступном ответе старец так остолбенел от изумления, что речь его порвалась, как будто он услышал такие слова не от человека, а от самого древнего Люцифера, и он ни одного звука не мог испустить из уст своих против такой дерзости, а только одни испускал из сердца воздыхания и стенания, молча повторяя в уме сказанное о Спасителе нашем: Он, будучи образом Божиим… смирил Себя, быв послушным не на время (как говорит этот, одержимый диавольским духом надмения), но даже до смерти (Флп. 2, 6, 8).

 150. Эта плотская гордость вот в каких действиях проявляется: в говорении ее бывает крикливость, в молчании — досадливость, при веселости громкий, разливающийся смех, в печали — бессмысленная пасмурность, при отвечании — колкость, в речи — легкость, слова — как попало вырывающиеся без всякого участия сердца. Она не знает терпения, чужда любви, смела в нанесении оскорблений, малодушна — в перенесении их, тяжела на послушание, если не предваряет его ее собственное желание и воля, на увещания непреклонна, к отречению от своих волений не способна, к подчинению чужим крайне упорна, всегда усиливается поставить на своем решении, уступить же другому никогда согласна не бывает; и таким образом бывает, что сделавшись неспособною принимать спасительные советы, она более верит своему мнению, чем рассуждению старцев.

 151. По таким степеням ниспадения тот, кем овладевает однажды гордость, спустившись долу, с ужасом отвращается уже от строгого общежительного благочиния и — полагая, что если он мало подвигается на пути к совершенству, то это потому, что его замедляет в этом сообщение с братиями, и что если он мало успевает в стяжании терпения и смирения, то это по вине других, по препонам с их стороны, — принимает желание жить в уединенной келлии или даже предприемлет устроить особый монастырь, в видах привлечения многих к строгой жизни, и спешит собрать долженствующих последовать его учению и наставлению, делаясь таким образом из непотребного ученика непотребнейшим учителем.

 152. Итак, если хотим, чтобы здание наше поднялось до самого верха и было угодно Богу, то постараемся положить основание ему не по самоугодливой воле нашей, а по точному Евангельскому учению, по коему таким основанием может быть не что другое, как страх Божий и смирение, порождаемое кротостию и простосердечием. Смирение же не может быть приобретено без обнажения от всего, без коего никак нельзя утвердиться ни в добром повиновении, ни в твердом терпении, ни в невозмутимой кротости, ни в совершенной любви; а без этих сердце наше отнюдь не может быть жилищем Святого Духа, как возглашает о сем Господь чрез пророка: на кого воззрю, токмо на кроткого, и молчаливого, и трепещущего словес Моих (Ис. 66, 2).

 153. Почему воин Христов, который, законно подвизаясь подвигом духовным, желает быть увенчанным от Господа, должен всячески постараться истребить и этого лютейшего зверя как поглотителя всех добродетелей, будучи уверен, что пока он будет в его сердце, то ему не только нельзя будет освободиться от всех страстей, но что если возымеет он сколько-нибудь добродетели, и та погибнет от его яда. Ибо в душе нашей никак не может быть воздвигаемо здание добродетелей, если наперед в сердце нашем не будут положены основы истинного смирения, которое, будучи наипрочнейше сложено, только одно и сильно сдерживать до верха возведенное здание совершенства и любви. Для сего надлежит нам, во‑первых, пред братиями нашими с искренним расположением изъявлять истинное смирение, ничем не позволяя себе опечалить их или оскорбить, — чего никак не можем мы исполнить, если по любви ко Христу не будет в нас глубоко укоренено истинное от всего отречение, состоящее в полном обнажении себя от всякого стяжания; во‑вторых, надлежит в простоте сердца и без всякого притворства воспринять иго послушания и подчинения, так, чтоб, кроме заповеди аввы, никакая другая воля отнюдь не жила в нас, что никем не может быть соблюдаемо, кроме того, кто не только возымел себя мертвым для мира сего, но и почитает неразумным и глупым и без всякого размышления исполняет все, что ни прикажут старцы, по вере, что все то священно и от Самого Бога возвещается.

 154. Когда будем мы держаться в таком настроении, тогда за этим, без всякого сомнения, последует такое невозмутимое и неизменное состояние смирения, что, почитая себя низшими всех, самым терпеливым образом будем мы переносить все нам причиняемое, сколь бы оно ни было напрасленно, оскорбительно или даже вредно, так как бы то налагаемо было на нас от наших начальственных отцов (как послушание или испытание). И не только легко все такое будет нами переносимо, но и почитаемо малым и ничтожным, если притом постоянно будем содержать в памяти и чувстве страдания Господа нашего и всех святых, потому что тогда напраслины, нами испытываемые, будут казаться нам настолько легче, насколь далеко отстоим мы от их великих дел и многоплодной жизни. Воодушевление к терпению, отсюда исходящее, еще будет сильнее, если при этом будем помышлять, что скоро переселимся и мы из сего мира и по скором конце нашей жизни тотчас станем соучастниками их блаженства и славы. Такое помышление губительно не только для гордости, но и для всех страстей. После этого следует нам крепко-накрепко держать такое смирение и пред Богом, что будет нами исполнено, если будем питать убеждение, что мы сами собою, без Его помощи и благодати, ничего не можем сделать, что относится к совершенству добродетели, и будем искренне верить, что и то самое, что успели мы уразуметь, есть Его дар.

---

[3] Иоанн Кассиан, св. Обозрение духовной брани. Гл. 5. Добротолюбие. Т. 2. М., 1998. С. 25–98.

[4] Остен — жало, игла (ц.-сл.).

[5] К утолению духа печали читай еще 7‑е отделение выписок из св. Кассиана, — о борьбе с бедствиями и скорбями.

[6] Евагрий. Об осьми помыслах к Анатолию. См.: «Добротолюбие». Т. 1.